Гоголь

Сейчас Искандер (Герцен) жил за границей и издал там брошюру, озаглавленную «О развитии революционных идей в России». Парижский префект полиции Пьер Карлье послал её императору Николаю «для сведения». Герцен писал, что Гоголь немало способствовал развитию революционных настроений среди молодёжи, но позднее, в «Выбранных местах из переписки с друзьями», отрёкся от своих взглядов. Он называл «Переписку» отступничеством и падением.

Гоголь был встревожен: вместе с изданием второго тома поэмы он затевал переиздание своих сочинений, и брошюра Герцена могла помешать этому. Когда М. С. Щепкин привёл к нему в гости И. С. Тургенева, Гоголь спросил того: «Почему Герцен позволяет себе оскорблять меня своими выходками в иностранных журналах?» Выслушав ответ Тургенева, Гоголь сказал: «…Если бы можно было воротить сказанное, я бы уничтожил мою «Переписку с друзьями». Я бы сжёг её».

В другом варианте запись воспоминаний Щепкина выглядит так: «Разговор с Тургеневым. Французский перевод. Гоголь знал, кто помогал переводчику (Тургенев). «Что я сделал Герцену? Он срамит (унижает) меня перед потомством. Я отдал бы половину жизни, чтоб не издавать этой книги»… – Для Герцена не личность ваша, а то, что вы передовой человек, который вдруг сворачивает с своего пути (ответ Тургенева. – И. З.). «Мне досадно, что друзья придали мне политическое значение. Я хотел показать Перепискою, что я не тот…»

Ходили слухи, что ничем в литературе он не интересуется, ничего не читает. Это была неправда. «Он всё читал и за всем следил, – пишет Арнольди. – О сочинениях Тургенева, Григоровича, Гончарова отзывался с большою похвалой. «Это все явления, утешительные для будущего, – говорил он. – Наша литература в последнее время сделала крутой поворот и попала на настоящую дорогу».

Так оно и было. Ещё в 1846 году он писал Плетнёву: «Современное нам время, слава богу, не без талантов». Через год в печати появилась «Обыкновенная история» И. Гончарова. Печатал свою «живую и верную статистику России», как назвал Гоголь его очерки. Казак Луганский – Владимир Даль. Вышли новые повести Ф. Достоевского – «Двойник», «Господин Прохарчин», «Хозяйка», «Неточка Незванова». В декабре 1849 года в доме Погодина Гоголь слушал в исполнении автора комедию А. Н. Островского «Свои люди – сочтёмся». Гоголевское обращение к «обыкновенному» отозвалось в повестях «натуральной школы», в стихах Некрасова, в реализме Тургенева; его попытки обнять всего человека – в фантастической прозе Достоевского.

Русская литература разветвлялась и уходила дальше – он иногда чувствовал себя остающимся на берегу и провожающим отходящие корабли. Однажды – это было ещё в 1848 году – его пригласили к себе на обед Некрасов и его сторонники. Он прибыл, но просидел с ними недолго, оглядел их, пощупал несколькими вопросами и был таков.

Он знал их заочно (на встречу прибыли Некрасов, Григорович, Гончаров, Дружинин), теперь воочию убедился, какие они разные и какая пропасть между ним и ими. Он был действительно «уходящим человеком» (как писал в письме к Жуковскому), они – приходящими, верней, уже пришедшими.

Разговор не клеился. У всех на устах вертелись вопросы о литературе, но все знали, что Гоголь таких вопросов не любит, а не говорить о литературе, о борьбе партий, о Петербурге и Москве (всё это входило в список запрещённых тем), о «Выбранных местах» – так о чём же говорить?

Он не стал их хвалить из воспитательных соображений, в подробности тем более вдаваться не мог, ибо читал их всё же невнимательно, ему важно было на лица их посмотреть, чтоб сравнить внутренне себя и их, а заодно и запастись некоторыми сведениями о типе литератора в России.

Одеты они были с иголочки (а он знал, что Некрасов, например, до получения в руки «Современника» голодал и ходил в рваном пальто), ум и образованность были при них, но в том, что они, хотя и кратко, успели ему сказать о себе и о литературе, объявлялось во всём не то. Их называют моими детьми, думал он, но какие же они дети, если я, отец, не признаю в них своих детей?

Тень Белинского всё ещё стояла между ними. Она напоминала, что они по разные стороны «баррикады», что за ним Москва, «Москвитянин», «Выбранные места» (о которых они без негодования не могли и думать), московские гостиные и московские замшелые убеждения. За ними Петербург, «Современник» и «Отечественные записки», новейшее направление, новейшие идеи. Он для них был почётный глава, и они пришли к нему на приём, как к почётному члену (коим он стал в Московском университете), чтобы отбыть минуту молчания, как перед статуей или портретом. Для них Гоголь, как ни много он значил в их собственном развитии, был конченый человек.

Он сказал им что-то общее насчёт того, что надо творить в тишине и не спешить печататься.

– Но надобно и на что-то жить, Николай Васильевич, – возразил Некрасов.

– Да, действительно, – сказал Гоголь и, как вспоминает описавший эту сцену Панаев, кажется, смутился.