Гоголь. Соловьев. Достоевский

Во второй части романа Рогожин показывает Мышкину копию с Базельского «Распятия Христа» Гольбейна, и тот восклицает: «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» В тетради № 11 о распятии размышляет юродивая Умецкая. Она «зачиталась Евангелия и в сумасшествии проповедует: «Казнь на кресте рассудок расстраивает. А он и рассудок победил. — Что ж это — чудо? Конечно, чудо, а, впрочем… — Что? — Был, впрочем, ужасный крик. — Какой? — Элои! Элои! — Так это затмение… Не знаю, но это ужасный крик…» «Рассказ о Базельском Holbein Христа…» В романе князь Мышкин рассказывает о крестьянине, зарезавшем приятеля с молитвой. В «Московских ведомостях» от 5 ноября 1867 года Достоевский прочел о деле крестьянина Балабанова, убившего мещанина Суслова. Они выпива‑ли и закусывали вместе, и Суслов показал свои серебряные часы. «Когда Суслов принялся ставить самовар, Балабанов взял со стола кухонный нож, подошел к Суслову и со словами: «Благослови, Господи, прости Христа ради» — перерезал ему горло». Балабанов был крестьянин Ярославской губернии, Мышкинекого уезда. Таково происхождение фамилии князя Мышкина.

Одиннадцатая тетрадь заканчивается заметкой (30 ноября 1867 г.): «Подробное расположение плана и вечером начать». Четвертого декабря все было «брошено к черту». Не потому ли, что рождение князя Мышкина было для автора неожиданным, чудесным событием, которое сразу разрушило всю его первоначальную работу? Но вый герой требовал нового романа, старые планы оказались ненужными. В мгновенном озарении писатель вдруг

увидел ьщею, которая до сих пор только смутно мель кала перед ним. Он должен изобразить пре красного человека. Доселе он работал над динамической

концепцией, согласно которой образ Божий человеку не дан, а задан; путем страшных испытаний, страданий и борьбы, быть может, даже путем греха и преступления сильная личность возвышается до раскрытия в себе образа Божия и достигает святости. Эта концепция ему не удавалась: с мучением, доходившим до отчаяния, трудился он над «становлением прекрасного человека». Но христианская мистерия спасения подменялась трагедией судьбы. Чем глубже проникал он в тайну человеческой «самости», тем сомнительнее и туманнее виднелось ему это восхождение ad astra. Сильная личность — демонична: возвышаясь до сознания своей божественности, она восстает на Бога. Перед этой раскрывшейся бездной Достоевский остановился. Ставрогинская линия была резко оборвана.

Оставалась концепция статическая — личность уже рождается «прекрасной»: об раз Божий светится в ней от начала, как gratia gratis data. Безблагодатному сильному человеку, в поте лица зарабатывающему святость, противоставляется благодатный образ прирожденного праведника. Забраковав 4 декабря планы тетрадей   № 3 и # 11, Достоевский в две недели «выдумал» новый роман. Вернемся к письму к Майкову от 12 января 1868 г.: «Ну, что же мне было делать? Ведь 4–е декабря! (а денег забрал от Каткова и роман обещал для январского номера!). Затем (т. к. вся моя будущность тут сидела) я стал мучиться выдумыванием

нового романа. Я дyмaл от 4–го до 18–го декабря нового стиль включительно. Средним числом, я думаю выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу Как я не помешался, не понимаю. Наконец. 18–го декабря я сел писать новый роман, 5–го января (нов. стиля) я отослал в редакцию пять глав первой части (листов около 5–ти) с удостоверением, что 10–го января (нов. стиля) вышлю остальные две главы первой части. Вчера, 11–го числа, я выслал эти две главы и таким образом отослал всю первую часть — листов 6 или 6'/2 печатных. В сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения — вещь не очень‑то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная, и я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по–моему, быть ничего не может, в наше время особенно… Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором,

а надобно полный. Только отчаянное положение принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул, как на рулетке: «может быть, под пером разовьется». Это непростительно… Целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ. Разовьется ли он под пером?»

Итак, «прекрасный человек» родился преждевременно почти против воли автора: если бы не «отчаянное положение», он бы не «рискнул» положить в основу романа эту «невыношенную мысль». И действительно, образ князя Мышкина носит следы недовоплощенности.