Гоголь. Соловьев. Достоевский

Далее Достоевский сообщает, что в романе его оказалось четыре героя. «Из них, — продолжает он, — два обозначены в душе у меня крепко (вероятно. Рогожин и Настасья Филипповна), один еще совершенно не обозначился (по–видимому, Аглая), а четвертый, т. е. главный, т. е. первый герой (Мышкин), — чрезвычайно слабо.

Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но ужасно труден».

Поразительно это признание после окончания первой части! Князь все еще «слабо обозначен», и дальнейшая судьба его неясна автору. Образ его развивается в процессе писания. Почти до самого конца романа его последняя тайна непроницаема для его творца. Вся гениальность великого писателя — в отношении к своим героям как к подлинным живым личностям. Творчество его причастно к тайне рождения: личность сына — не прозрачна даже для отца.

Достоевский заканчивает письмо: «Первая часть есть, в сущности, одно только введение. Одно надо: чтобы она возбудила хоть некоторое любопытство к дальнейшему… Во второй части должно быть все окончательно поставлено (но далеко еще не будет разъяснено)… Роман называется «Идиот».

Очень характерна для автора забота о занимательности. Любопытство читателя должно быть возбуждено с самого начала и поддерживаться до конца. Лица и события сначала сильно «обозначаются», потом «ставятся окончательно», но загадочность окружает их до самого финала, и тайна «разъясняется» только в развязке. Такова обычная техника построения романов Достоевского. Автор совершенно не уверен в себе. «Первая часть, по–моему, слаба», — признается он в середине письма, а в конце заявляет: «Может быть, и первая часть недурна». Так строго судит он одно из величайших своих созданий.

На следующий день после письма к Майкову он пишет своей племяннице, С. А. Ивановой (1—13 января 1868 г.). Идея «прекрасного человека» определяется религиозно:

«Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете и особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только брался за изображение положительно

прекрасного, всегда пасовал. Потому что эта задача — безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть только одно положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица — уж, конечно, есть бесконечное чудо. (Все Евангелие Иоанна в этом смысле: оно все чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного.) Но я слишком далеко зашел. Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченное Дон Кихот; но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот, но все‑таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному — а, стало быть, является симпатия в читателях. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора. Жан Вальжан тоже сильная попытка, но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастию и несправедливости к нему общества. У меня нет ничего подобного, ничего решительно, и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача… Вторую (часть), за которую сажусь сегодня, окончу в месяц (я и всю жизнь так работаю). Мне кажется, что она будет покрепче и покапитальнее первой».

Изображение «положительно прекрасного человека» — задача непомерная. Искусство может приблизиться к ней, но не разрешить ее, ибо прекрасный человек — святой. Святость — не литературная тема. Чтоб создать образ святого, нужно самому быть святым. Святость — чудо; писатель не может быть чудотворцем. Свят один Христос, но роман о Христе невозможен. Достоевский сталкивается с проблемой религиозного искусства, замучившей несчастного Гоголя. Он ищет предшественников в мировой литературе: вспоминает Диккенса с его Пиквиком, Виктора Гюго (Жан Вальжан) и особенно гениального создателя Дон Кихота — Сервантеса. Новый роман будет написан как своего рода русский Дон Кихот. Печальная фигура рыцаря без страха и упрека склоняется над колыбелью князя Мышкина.

Писатель начал обдумывать вторую часть 1—13 января 1868 года. Первая заметка в тетради № 10 датирована 7 марта. За январь и февраль он написал и отослал в «Русский вестник» 11 '/2 печатных листов. 2 марта сообщает Майкову: «Еще не начатая 3–я часть романа (в окончательной редакции вторая), которую я обязался честным словом доставить к 1–му апреля нашего стиля в редакцию: вчера ночью радикально измененный (в третий уж раз) весь план 3–й и 4–й части, усилившееся расстройство нервов и число и сила припадков — одним словом, вот мое положение».