《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

«Любая царская расправа будет стоить того,» думалось Скуратову, покуда юноша взмолился второй раз.

- Убей. Прошу, - шептал Фёдор.

Скуратов глубоко вздохнул. Оберни Малюта время вспять, много бы раньше дерзнулся.

Ради сего можно и рискнуть головой.

Малюта глубоко вздохнул.

- Проси ещё, - едва слышно бормотал Скуратов.

- Убей. Прошу. - молвил Фёдор, и Малюта подивился, если не ужаснулся его твёрдости.

- Вот так значится? – молвил Скуратов, чуть отпрянув назад, - Без покаяния?

Фёдор закрыл отяжелевшие веки, не в силах держаться боле. Из последних сил раздалось тихое и неразборчивое ругательство.

- Крепись, Басманов, - Малюта напоследок пнул тяжёлым сапогом в плечо юноши, - предстоит ещё последняя исповедь.

Тяжёлые шаги стихали, и Фёдор приоткрыл глаза. Он переводил дух, и силился цепляться за последние частички уцелевшего рассудка. Всё шло кувырком, и несколько мгновений Басманов метался взглядом, пущай и воротить взору не мог без боли.

Насилу сглотнув горькую кровь, Фёдор что-то выискивал в кромешной тьме. Слабый взор не мог разглядеть ни черта.

Басманов отчаянно попытался пошевелить рукой, и с первым же шевелением кисти его окатила беспощадная волна. Будь у парня чуть больше сил, он бы заорал во всё горло, но издал лишь сдавленный хрип.

Сводящая с ума боль не было не так жутко пробила юношу, как уходящий слабый свет из коридора. Не то, чтобы одинокий факел давал много света, напротив – его пламя едва-едва пробивалась сквозь густой мрак.

И единственный свет был утрачен.

Камера погрузилась в абсолютный мрак.

Последнее, что успел приметить юноша своим ослабшими глазами – тень, ставшую на пороге.

…

- Где Басмановы? – вопрошал Иоанн, спешившись.

Он опирался рукой о шею Грома, ибо ноги дрожали в утомлении после лютой скачки.

- Мертвы, - с поклоном через боль ответил Малюта.

Царь замер, впившись кулаком за гриву коня.

Сердце Иоанна издало последний стук, и затем что-то навеки оборвалось. Невыносимая пустота обрушилась разом, сметя всё. Пущай, сердце и оставалось живым, да в каком-то кощунственном и насмешливом смысле.

Всё слышалось иначе, будто бы каждый шорох этой проклятой слишком длинной ночи продирался сквозь толщу воды.

Грянул холодный порыв ветра, и будто бы лишь сейчас владыка внял, как холодна нынче зима.

Долгий путь, наконец, был окончен ибо боле идти было попросту некуда.

Иоанн сам не слышал, и не внимал собственному рассудку, когда отдал приказ опричнику явить ему тела.

Малюта покорно поклонился, и повёл государя в темницу. До погребения тело было снесено из палаты в подвальный холод.

В слепом и отрешённом забвении Иоанн предстал подле гроба, сбитого на скорую руку.

Всё казалось невзаправду.

Тихая мгла расстилалась по коридорам холодного подвала.

Трупный отёк не спешил приступаться, и по сему было лишь страшнее узреть, что в гробу точно Алексей.

Иоанн не мог отвести взгляда от раны. Именно от одного, рокового удара. Мельком царь приметил порезы, нанесённые будто бы случайно, али попросту неумело.

Но страшный удар в сердце, нанесённый будто бы снизу нашёптывал царю истинный ужас.

Иоанн сглотнул, внимая тому призрачному и безбожному голосу, коей твердил, что сей единый и верный удар мог нанести лишь кровный сродник, не иначе.

Много заговоров и много резни вершилось на веку Иоанна. Помнил он, сызмальства помнил тела, растерзанные в кровавой перепалке. То были раны по всему телу, ибо каждый прикладывал лепту свою, чтобы повязаться кровью в едином преступлении.

А нынче один, верный и милосердный удар.

Всё прекратилось слишком резко. И мысль всякая смолкла.

Иоанн отвёл взгляд от покойника, отойдя прочь.

Малюта было поглядел на иную камеру с запертой наглухо дверью.

- Нет, - отозвался Иоанн.

Владыка не мог поверить, что мог узреть тело Алексея, но боле – выше его сил.

Скуратов с поклоном внял царской воле.

Прежде чем покинуть подвал, Иоанн уставился на Скуратова пустым взором.

- Спасибо, добрый мой Малюта, что сделал это заместо меня.

…

Это была очень длинная ночь.

Иоанн стоял на коленях перед святыми образами. Молился ли владыка – ему самому не было ведомо. Но боле обращаться было не к кому, кроме безжалостно безмолвных образов, благословляющих всякое начинание.

Церковь принимала Иоанна, как принимает всякого грешника, но холодные стены не приносили ни утешения, ни смирения. Даже бесы отступились, и лукавые тени мерно дрожали от слабого света свечей, и никакая душа, ни живая не мёртвая, не снизошла к Иоанну в ту беспробудную ночь.

И так длилось столько, что Иоанн уже отчаялся ждать, когда уже небосвод в высоких окнах поддастся ранним сумеркам. Ведь даже зимние северные ночи когда-то должны смениться рассветом, но не в сей раз.

Иоанн чувствовал, как блаженное и желанное беспамятство сражает его. Всё стихло.

Владыка предался укутывающему небытию, пав на голом холодном полу, и будь на то его собственная воля – не пробуждался бы.

…

Малюта предстал пред своим владыкой.

Иоанн сидел на троне, и будто бы силы окончательно покинули владыку. Его руки, унизанные тяжёлыми золотыми перстнями с кровавыми камнями, безвольно лежали на подлокотниках.