Голливудская трилогия в одном томе

— Это марсианин? — послышалось в трубке.

— Генри! — обрадовался я.

— Это я. Бред, но мне тебя не хватает, сынок. Чуток глуповат, как сказал один цветной пилоту летающей тарелки, тоже не белому.

— В жизни не слышал ничего приятней, — сказал я прерывающимся голосом.

— Черт, если ты собрался рыдать, я прощаюсь.

— Не надо, — захлюпал носом я. — Боже, Генри, как здорово слышать твой голос!

— Это значит, ты подоил корову и у тебя полное ведро не скажу чего. Мне как, быть вежливым или нет?

— И то и другое, Генри. У меня все наперекосяк. Мэгги опять на Востоке. У меня здесь, правда, Крамли, но…

— Это значит, тебе требуется слепец, чтоб вывел тебя из самого что ни на есть дальнего угла хлева? Проклятье, погоди, достану носовой платок. — Он высморкался. — Черт, и когда же тебе нужен мой всевидящий нос?

— Вчера.

— А я уже здесь! В Голливуде, навещаю кое-какое черное отребье.

— Знаешь Китайский театр Граумана?

— Черт, да!

— Как скоро сможешь приехать туда на встречу?

— Как желаешь, сынок. Буду стоять в чечеточных туфлях Билла Робинсона. [438]Отправляемся на другое кладбище?

— Почти что.

Я позвонил Крамли, сообщить, куда собрался: к Раттиган, наверное, доберусь позже, но зато привезу с собой Генри.

— Слепец ведет слепца, — прокомментировал он.

ГЛАВА 29

Он находился ровно там, где обещал: на отпечатках «балдежных» танцевальных туфель Билла Робинсона; не задвинутый на прежнюю галерею для ниггеров, а выдвинутый вперед, на виду у проходящих белых.

Корпус его был прям и недвижен, однако ногам в отпечатках Билла Робинсона явно не стоялось на месте. Глаза, как и рот, были закрыты; судя по всему, он созерцал приятные воображаемые картины.

Я встал перед ним и выдохнул.

Генри разразился потоком слов.

— Радость дарит двукратную резинка «Риглиз» дважды мятная! Чур меня, чур! — Он засмеялся и схватил меня за локти. — Господи, малыш, ты отлично выглядишь! Не вижу, но знаю. Голос у тебя всегда был как у тех, на экране.

— Часто просачивался на сеансы, оттого.

— Подойди-ка поближе, малыш. Э, да ты пивом налился.

— Вид у тебя великолепный, Генри.

— Мне всегда хотелось знать, какой у меня вид.

— Как Билл Робинсон на слух, так ты на вид Генри.

— Тут в самом деле его следы? Скажи что да.

— Попадание полное. Спасибо, что пришел Генри.

— А как же. Давненько мы не прочесывали кладбища! Мне уж могилы по ночам снятся. А здесь что за кладбище, какого разряда?

Я оглядел ориентальный фасад Граумана.

— Здесь духи. Так я сказал в шесть лет, когда прокрался за экран и увидел черно-белые тени, которые злобно оттуда таращились. Призрак за органом, лишившись маски, прыжком вырастает до тридцати футов, чтобы убить тебя одним-единственным взглядом. [439]Картины высокие, широкие и бледные, актеры по большей части умершие. Духи.

— С родными ты этими соображениями поделился?

— С родными? Словом не обмолвился.

— Послушный сын. Чую благовония. Не иначе, мы рядом с Грауманом. Настоящий класс. Не какое-нибудь китайское рагу.

— Вход тут, Генри. Я подержу дверь.

— Э, да тут темнотища. Карманный фонарик прихватил? Мне всегда нравилось помахивать фонариком и изображать, будто мы знаем, что делаем.

— Вот фонарик, Генри.

— Духи, ты сказал?

— Тридцать лет по четыре сеанса в день.

— Не держи меня за локоть, а то я чувствую себя бесполезным. Если упаду, пристрели меня!

И Генри двинулся, почти не отталкиваясь от кресел, по проходу к оркестровой яме и обширным помещениям сверху и снизу.

— Все темнее? — спросил он. — Давай-ка я включу фонарик.

Вспыхнул огонек.

— Ага. — Генри улыбнулся. — Так-то лучше!

ГЛАВА 30

В темном, без освещения, подвальном этаже за комнатами следовали комнаты, все стены были в зеркалах, отражения переотражались, пустота глядела на пустоту, заливы безжизненного моря.

Мы вошли в первую, самую большую комнату. Генри крутил фонариком, как лучом маяка.

— Духов тут внизу до черта.

Луч потонул в океанских глубинах.

— Они не такие, как наверху. Призрачней. Меня всегда интересовали зеркала и то, что называют отражением. Другое «я», верно? В четырех или пяти футах от тебя, под коркой льда? — Генри, потянувшись, коснулся стекла. — Есть там кто-нибудь под коркой?

— Ты, Генри, и я.

— Елки-моталки, хотелось бы мне в этом убедиться.

Мы двинулись вдоль холодного ряда зеркал.

Они были тут. Больше, чем духи. Надписи на стекле. Я, должно быть, шумно втянул в себя воздух: Генри направил фонарик мне в лицо.

— Видишь что-то, чего я не вижу?

— Боже мой, да!

Я протянул руку к первому холодному Окну во Время.

На пальце остался слабенький след старой губной помады.

— Да? — Генри склонился, словно рассматривая мое открытие. — Что там?

— Марго Лоренс, R. I. Р., [440]октябрь двадцать третьего.

— Кто-то припрятал ее здесь, за стеклом?

— Не совсем. А наверху, футах в трех, другое зеркало: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.

— Ничего в голове не всплывает.

— Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.

— Ага, — встрепенулся Генри. — Немой фильм, но один зрячий приятель как-то на дневном сеансе читал мне титры. Карла Мур! Она была не из последних!

Я направил свет фонарика.