Голод

Я уже и забыла, когда нормально общалась с друзьями, полностью поглощенная первыми отношениями в своей жизни. Больными отношениями.

Так нельзя любить. Нельзя зависать на человеке настолько, что кажется, умираешь, если он перестает смотреть на тебя, касаться тебя, любить тебя.

Он не признавался. Ему и не надо было. Я видела. Чувствовала. Знала! Знала! Я все слышишь, знаю.

Он был груб со всеми. Никогда не шутил. Говорил четко, коротко, по делу. Играл роль, носил маску. И только рядом со мной, за шторкой, автомобильной дверцей, дверью в квартиры, он стягивал ее так же быстро, как мои трусики.

– Сними их, хочу вылизать тебе писечку.

Боже, он когда это сказал, я смеялась очень долго. Смеялась и все равно следовала его приказу. Смеялась, пока он опрокидывал меня на стол и задирал ноги за голову. И тут же прекращала смеяться, когда он опалял дыханием промежность, смотря прямо в глаза:

– Я же говорю. Писечка. Тугая, розовая, горячая и влажная. А знаешь, что самое главное?

– Что, – спрашивала я, срывающимся шепотом, чувствуя как сердце заходится в бешеном, бесконечно прекрасном ритме.

– Только моя, – переводил он взгляд туда, опускал как в чащу палец, заставляя издать порочный стон и задержать дыхание, пока пробовал сок из этой чаши. – Сладкая.

– Василиса, – услышала я сквозь шум мыслей родной хриплый голос и вскочила, подбежала, упала в ноги перед кроватью и схватила руку.

Целую каждый палец, укладываю щеку в ладонь, смотрю еще в поддернутые лекарственной дымкой глаза.

Живой. Дышит. Разговаривает. Больше и не надо ничего. Люблю его. Больше жизни ведь люблю.

– Я тут, тут мой хороший. Болит что-нибудь? Ритм ровный, температуры нет. Пить хочешь? Я принесу.

Я хотела пойти за стаканом, уже встала с колен, но его, удивительно сильная для такого состояния рука, схватила меня за запястье, останавливая.

– Не применяй силу. Тебе восстанавливаться надо, – улыбаюсь, прошу.

– Сядь.

Я замерла. Его тон. Этот взгляд. Словно он там, на скале. Я протягиваю руку, кричу «помоги выбраться!», а он молчит. Молчит, о чем-то думает. Нехорошем. Он тоже понимает. Заигрались. Только вот выводы в его глазах другие. Ужасные. Ненужные.

Тело бьет озноб, и я сажусь, чувствуя, что ко мне медленно подбирается пиздец. Не смей Макар. Не делай того, о чем потом будешь жалеть. Того от чего я умру.

– Тебя не задело?

– Нет, ты же меня прикрыл, – лепечу, улыбаюсь, глажу его руку, но он. отнимает ее. Свою руку. Отнимает от моей. Словно сердце рвет на части.

– А могло задеть.

 Тело напряженно до предела. Кто-то тянет его как струну, вот только теперь ни грамма предвкушения удовольствия, только боль. Острая. Обжигающая.

– Меня и кирпич может случайно убить. А знаешь, сколько случайный смертей на дорогах. И от случайных грабежей умирает пол процента земли. А если у меня грип случится, то я тоже могу случайно умереть, – срывается голос на крик и он не остается в долгу.

– Но это не случайность!

Звенящая тишина. Полумрак. Еще пару минут назад я купалась в этом, в его близости, в осознании, что он живой, а теперь мне хотелось исчезнуть. Раствориться. Стать самой темнотой и навсегда забрать в свои объятия Макара.

– Мы справимся, – шепчу, не хочу терять надежду.

– Мы. – отбивает он метрономом слова, вбивая тупой конец кола мне в сердце. – Ни с чем. Справляться. Не будем.

– Что?

– Нас нет.

– Ты лжешь! – не сдерживаясь, вскакиваю, кричу! Меня сотрясает дрожь. – Как ты можешь так нагло врать?! Я люблю тебя! Я буду с тобой! В горе! В радости! Мы, – нажимаю. – Справимся!

– Твои романтические чувства, твоя проблема. Это был просто отличный трах, и он закончился, – лицо, как камень, ни тени усмешки, эмоций.

– Трах? – не могу поверить. Взлеты и падения. Зависимость и агония. Просто трах?

– Да, отличный качественный. Ты быстро всему научилась.

– Скотина! – истерика как змея душит. – Как ты можешь! Да у тебя и не встанет на другую! Ты сам говорил! Говорил, что хочешь меня всегда!

– Чего только не сделает мужчина, чтобы телка дала в задницу.

Рев огласил вязкую тишину палаты.

Это кто? Я так кричу?

Я набрасываюсь на все еще раненного Макара? Я ору ему в лицо и царапаю ногтями щеки? Вспоминаю порочное движение внутри себя. Сначала тесная боль, успокаиващий шепот, а потом удовольствие, ослепляющее, сводящее с ума, и мой крик, пока член тараном рвет: Еще!

 Меня, сопротивляющуюся, захлебыащуюся криком и слезами,  выносят из палаты, на руках и садят в машину.  Слышу холодный, без тени жалости голос Данилы. Не надо меня жалеть, я и сама с этим отлично справлюсь.

– Так будет лучше. Ты же понимаешь.

– Не понимаю.

Глава

Когда в душе поселяется тьма отчаяния, свету там нет места. Именно поэтому уже третий день я не открывала шторы в своей комнате в общежитии. И хоть девчонки, да и Паша были недовольны – не возникали. Наверное, боялись что я вскроюсь или повешусь.

У нас в комнате зачем-то висит отличный крюк. Никто не знает, зачем его повесили, так же никто не знает, когда я встану с кровати.