Голод Рехи

– Выведите их! – небрежно махнул воинам Саат, и нескольких упиравшихся смутьянов повели куда-то с заломленными за спину руками. Вряд ли их намеревались отпустить с миром у городских ворот. «Съедят, наверное, – подумал между делом Рехи. – Чего мясу-то пропадать. Эх, сколько народу, какой бы пир можно было устроить с Лартом, если бы съесть всех жрецов. Ему мясо, мне кровь – как обычно».

Фантазии отвлекли на пару минут, поэтому Рехи вздрогнул, когда к трону подвели нового просителя. Им оказалась согбенная старуха, которая тяжко прошамкала:

– Великий Страж! Исцели!

В ее голосе читалась боль, немая бесконечная боль, уже даже не просьба. Так просили милости у небес обожженные полукровки, шедшие через пустыню от разрушенной деревни.

«Тебя уже только смерть исцелит», – мысленно фыркнул Рехи, но вновь ощутил копошение острых камушков – наверное, стыда. Он вспомнил своих долгожителей из деревни, вспыхнул образ старого Адмирала. Ведь сколько верных мыслей он успел поведать, пока дерзкий мальчишка-воспитанник тайно и явно желал смерти «выжившей из ума развалине».

– Вряд ли я сумею исцелить тебя, – неуверенно отозвался Рехи.

– Страж, а какой же толк от тебя народу, если не сумеешь? – тут же прошипел ему на ухо верховный жрец Саат. Впервые за долгое время он уступил свой трон и явно не желал, чтобы кто-то сомневался в величии культа, особенно теперь, когда толпа внимала с великим восторгом. Рехи поежился. Вновь все показалось зыбким и неустойчивым. Вновь он вспомнил, насколько зависим от воли жрецов. Он выставил вперед все еще перебинтованные руки, показывая их всем просителям:

– Да у меня вот руки обожжены. Не знаете, что ли? Это белые линии, от исцеления такое бывает. Вот заживут – исцелю всех. Обещаю.

Он не намеревался сдерживать своих клятв, а высказать их оказалось невероятно легко. Еще раз пережить практически сожжение заживо он бы не сумел. Во всяком случае, не ради этих незнакомцев.

– Нет, так не годится, – уже почти прорычал Саат, нависая из-за каменной спинки. Он шипел возле затылка, и Рехи все больше хотелось врезать крепким кулаком по самодовольной роже правителя Бастиона. Так он привык решать все проблемы и неурядицы. Красиво поставить на место метким словом все равно никогда не удавалось. Но вот незадача: пальцы все еще отвратительно плохо гнулись, а едва наросшая тонкая белесо-розовая кожа не выдержала бы удара – лопнула бы, как спелый фрукт. Фрукт… Опять сравнения из чужих эпох. И все здесь чужое. И жизнь чужая, и почести не для него. И этот полубезумный взгляд отчаявшейся старухи, устремленный на Стража с великой надеждой.

– Что у тебя болит? – спросил Рехи, хотя догадывался, что вряд ли сумеет чем-то помочь. Но если уж роль обязывала притворяться великодушным избавителем, наподобие лилового жреца, приходилось следовать созданному веками образцу. Хотя, может, Стражи Мира иногда были и не очень добрыми, но Рехи не знал об этом. Да и безобидный вопрос ничего не решал, лишь вовлекал в неведомую для него игру вежливости. Возможно, удалось бы отчасти уловить колебание линий. Хватило бы и такой демонстрации могущества.

– Не у меня, – выдохнула старуха. – У внучки. Ей всего пять, она еще совсем не видела жизни.

«Что ее видеть-то? Ослепнуть от такой жизни хочется, а не видеть ее. Ну, что там за внучка-то?» – подумал Рехи с небрежной ленцой. Но копошение надоедливых песчинок стыда продолжалось, не давало покоя.

– Пожалуйста, Страж! – старуха приблизилась к трону, ведя кого-то за руку. – Инде, покажись, невежливо прятаться, когда перед тобой наш бог.

Из-за ее спины выскользнула тощая, незаметная тень. Рехи вздрогнул, но не от неожиданности и не от того, что его назвали богом, – на маленьком лице ребенка страшными наростами чернели уродливые разводы корост и язв. Они покрывали шею коричневыми струпьями и липли темным пеплом к маленьким рукам.

Проказа – так называли эту неизлечимую болезнь в прошлом. Рехи вспомнил, хотя никогда не знал. Слово, только слово, потому что лиловый жрец не лечил никого от таких напастей, не видел их, не знал. Наверное, поэтому и не слышал боль простых людей, наверное, поэтому и додумался проклинать их во время осады. Да и откуда он вообще взялся? Жил во дворце, не ведал иных порядков, пока не столкнулся с ужасами войны. Какой-нибудь сынок придворного сенешаля или советника. Слова опять какие-то… Вьюга слов. Чужих образов. Непонятных, пугающих.

Рехи застыл, со скрипом соображая, как себя вести и что делать. В прежней жизни, до бури и вечного пути, он бы подумал, что девчонка не стоит затрат сил. Он бы ее не съел, чтобы не подцепить заразу, и еще счел бы это великодушным. Но все это осталось в прошлом. А в этой новой странной жизни, на острой грани бытия, казалось преступным ничего не сделать.

– Кто пропустил их?! Кто посмел принести эту болезнь в мой дворец? Стража! – в ужасе отпрянул Саат, позабыв о своей невозмутимости. Он спрятал руки в бездонные длинные рукава балахона и заслонил утонченное смазливое лицо.