Голод Рехи

– Она завернула девчонке лицо платком, – оправдывались нерадивые стражники. – А на улице пепел, все так сейчас ходят.

– Выведите их прочь! И выгоните из Бастиона. Нам не нужны здесь прокаженные.

– Но… мы шли издалека. Как только до нас долетела весть о Страже Мира, – оправдывалась старуха, заслоняя девчонку.

– Вон! – прогремел Саат, выступая вперед и повелительно взмахивая рукой. Видно, привык всеми командовать, понукать, заставляя подчиняться. Да позабыл, кому уступил свой неудобный трон.

– Нет. Пусть останутся. Я исцелю ее, – твердо и четко проговорил Рехи.

Негромко, но все затихли, а Саат застыл с воздетой рукой.

– Но… Но ты же сам говорил, что руки… Не трать свои силы на этих бродяг, Страж. Если ты умрешь от усердия, неизвестно, когда нам явится другой, – забормотал он, когда обрел дар речи. Его подопечный проявил собственную волю, плененный Страж принял самостоятельное решение. Непривычно? О да, непривычно! Рехи мрачно торжествовал.

– А для чего вам другой? Чтобы сидел красивым идолом? Или чтобы только тебя и жрецов лечил? – ответил он громче, чем полагалось бы. Саат задрожал от гнева:

– Тихо, Страж, за такие речи я могу и разгневаться.

– Гневайся. Кстати, черными линиями управлять намного легче, а рубят они хорошо. Ну, попробуй, разгневайся, – усмехнулся Рехи. Кажется, он понимал, откуда в Сумеречном Эльфе бралась его насмешливость. На душе сделалось невыносимо легко, но и одновременно привычно гадко.

Саат прошипел что-то нечленораздельное, и Рехи только злобно ухмыльнулся: с Лартом такие фокусы не прошли бы, а этот самодовольный глава секты слишком часто трусил. Хотя не без оснований, ведь черные линии и правда подчинялись Рехи, потакая темным мстительным порывам души. Они бы запросто иссекли хлыстами и Саата, и Вкитора, и всех его жрецов.

Шпионы Бастиона наверняка видели разрушительную силу линий в горах на перевале. Не знали только, в чем истинное различие между ними – черными и грязными, как скользкие кишки мертвеца, и сияющими, чистыми, но жгущими до мяса. Рехи и сам не знал, зато чувствовал, молча, без слов, как зверь отточенным инстинктом. Или, может, как создание с душой и разумом. Это не имело значения. Не размышления о высоком заставили его кивнуть старухе:

– Подойди, добрая женщина.

«Что я несу-то? Понахватался дурацких словес, как блох или вшей», – отметил Рехи, но встал и мягким движением руки повелел старухе с внучкой приблизиться. Они повиновались, без трепета или унизительного восхищения, но с бесконечной надеждой.

– Так, а теперь ты иди сюда, Инде, – мягко позвал девочку Рехи.

Она испуганно топталась на месте возле бабушки, но та подтолкнула внучку. Лохмотья шарфа окончательно спали с ее лица, пахнуло тленом, как от покойника. Но Рехи сдержался, чтобы не поморщиться, он улыбался, старательно пряча клыки. Когда же они мелькнули, человеческая девочка не переменилась в лице, точно вовсе не боялась эльфов, будто видела от них не только зло.

Рехи глядел на нее и отчего-то сам ощущал трепет, то ли от ее отваги, то ли от того, что задумал. Он вытянул покрытые разводами шрамов руки и дотронулся до коросты на ее лице. Заразно? Возможно. Но в тот миг он не боялся. В голове сделалось пусто, а на сердце вольно. Он летел куда-то в невесомости, сквозь миры, сквозь злобу и интриги, обесценивая их и сбрасывая с себя, словно старую чешую. Черные линии расступались пред ним, как непролазный иссохший лес, вскоре они рассыпались и распались на грязные волокна. Чад факелов, стены зала, грубые лица собравшихся – все потонуло, все ушло. Рехи видел и не видел одновременно.

Он вновь нащупал линии – светлые, обжигающие. Они обволакивали девочку, которая еще не успела сотворить зла в этом предельно жестоком мире. Но их оплетали мерзкими цепями грязные линии – воплощение болезни. Рехи дотронулся до них и осторожно потянул, чтобы не уничтожить светлые. Он не ведал в тот миг, что творилось в зале, как вели себя собравшиеся, потому что все для него обратилось в соцветия тайного знания.

Светлые линии вновь обжигали кожу, вновь пальцы кололо жаром, но теперь получалось даже лучше, чем при исцелении Ларта, словно пришло осмысление собственных возможностей. Рехи старался не из желания что-то доказать себе или Саату и не из унижающей жалости великого существа, не из соревнования с собой. А ради чего? Как получилось вновь добраться до этого уровня особого зрения? Возможно, он почувствовал свое сходство с девочкой: искаженный проклятьем эльф – с изуродованным болезнью ребенком. Он хотел бы так снять проклятье крови с эльфов, как коросту проказы с Инде, да не удавалось. А вот с ней кое-что получалось. Он разматывал клубок запутанных линий, черные упрямо липли к светлым, скользили и упирались, копошась, как трупные черви. Но они не жгли, в отличие от сияющих и чистых.

«Не принимают меня, потому что я рожден в мире черных линий. А Сумеречного обжигают черные, – понял Рехи, счищая, точно сажу, коросту с лица несчастной Инде. – Но ничего, пусть жгут. Так нужно, я же видел, видел цену настоящих чудес».