Голос как культурный феномен

В этой книге я пыталась проследить, как менялись отношения между натуральным и искусственным (механическим, электрическим, электронным) голосом. Литературные фантазии XIX века превратили нечеловеческих сирен и русалок в магические поющие машины и наделили их механические голоса ошеломляющими, сверхъестественными качествами, преодолевающими слабости человеческого голоса, закрепляя традицию обожествления машин, которые не знают слабости, боли, усталости и смерти. Поющая машина могла держать и тянуть тон, не сбиваясь и не фальшивя, бесконечно долго; она не знала гормональных колебаний и нервных потрясений, которые вносят слишком много погрешностей в звучание слабого человеческого органа. Романы открыли в поющих машинах способность сохранять жизнь (дыхание, голос) после смерти.

В XX веке, когда электрические голоса стали вездесущими, это понимание изменилось. Голоса машин звучали далеко не так магически, как слышалось воображению. Они шипели, сипели, хрипели, раздражали монотонностью, суррогатностью, нечеловечностью, переворачивая ситуацию. Соревнование решилось поначалу в пользу человеческого естественного голоса. Но вездесущное присутствие электрических голосов постепенно изменило представление о натуральности, и реальные голоса начали подражать искусственным. Изменившийся уровень громкости в театре Станиславского можно объяснить из страха быть не услышанным вождем, но голос сцены в то время соотносил себя с ясным и мощным электрическим гласом (экрана, радио, пластинки, музыки). Шепот, вытеснивший крик в ранние 60-е годы, можно также рассматривать как последствие второй звуковой революции. Аппликации для компьютеров предлагают сегодня преобразовывать голоса в живом режиме и подгонять их под звучание рэпа или других стилей, гармонизировать ритмами и мелодиями, и эти электронно трансформированные голоса люди скорее готовы принять как свои.

Электрические медиа, преобразовывающие голос, обостряют восприятие (бес)телесности и заставляют радиослушателей и кинозрителей привыкнуть к разнице между природой и электрическим эхо. Своеобразие русской истории связано с традицией культуры чувств, которая формируется и определяется по большей частью литературой. Это порождает особую субъективность, отражающуюся в самом языке, где для описания многих чувственных ощущений нет конструкций с личным местоимением. «Я» не может появиться в предложениях, описывающих, что «мне вкусно» или «холодно». Можно сказать «я слышу», но есть и «мне слышится». Задержанная чувственная субъективность, подверженная более словесности, нежели вокальной или живописной традиции, отразилась на понимании голоса, феномена субъективности, для которого трудно найти интерсубъективное пространство.

В момент появления аппаратов, стимулирующих и симулирующих слух и зрение, новые аппаративные чувства, Россия включается в глобальный процесс. Хотя в раннем звуковом фильме Дювивье «Голова человека» (1933) симультанные реплики неиндивидуализированной толпы соотносятся с впечатлениями одного героя, а в фильме Пудовкина «Дезертир», сделанном в том же году, подобная техника не соотнесена со слухом одного, параллельное развитие теперь неостановимо. Советские люди не могут уйти от электрически преобразованных голосов, которые сформированы особыми техническими условиями. Они воспринимают радиоголоса как ненатуральные, но киноголоса как органические и начинают имитировать в реальности электрическое эхо экранных двойников. Реальность подстраивается под электрическую естественность. В век цифровых преобразований и компьютерных программ эту органичность еще труднее вычленить из акустического ландшафта, и в момент слияния природного и электронного Россия резко изменила политику публичных голосов.

Берлин – Стэнфорд, 2012–2014