Головокружения

Правда, мы, читатели, единственные свидетели разговора между охотником и бургомистром Ривы, узнаем о судьбе Гракха довольно мало, разве только что он много, очень много лет назад в Шварцвальде, где его назначили охотником против еще водившихся там тогда волков, преследуя серну – ну разве перед нами не самобытнейший ложный след за всю историю когда бы то ни было рассказанных историй? – преследуя серну, стало быть, сорвался с кручи и разбился насмерть, а челн смерти, который должен был переправить его на другой берег, взял неверный курс – то ли кормчий отвлекся созерцанием его прекрасной отчизны, то ли в минуту рассеянности не туда повернул руль, – в общем, с тех самых пор он, Гракх, по его собственному утверждению, не зная покоя, плавает в земных водах, время от времени то здесь, то там порываясь выйти на сушу. Непроясненным остается вопрос, кто виноват в этом, без сомнения, ужасном бедствии, ну и, конечно, вопрос, в чем, собственно, состоит вина, повлекшая за собой такое несчастье. Поскольку историю эту придумал именно доктор К., мне пришло в голову, что беспрерывным своим плаванием охотник Гракх отбывает наказание за тоску по любви, которая, как доктор К. пишет в одном из бесчисленных своих писем к Фелиции, всегда охватывает его, доктора К., именно там, где ни по видимости, ни по закону наслаждаться совершенно нечем. Чтобы разъяснить это не вполне очевидное наблюдение, доктор К. обращается к эпизоду «позавчерашнего вечера», когда поводом для такого рода противозаконной взволнованности, о которой идет речь в письме, становится его давний знакомый, сын – теперь почти сорокалетний – владельца еврейской книжной лавки в Праге. Этот ничем не привлекательный, чтобы не сказать неприятный человек, которому почти ничего в жизни не удалось и который теперь проводит дни напролет в крошечной лавке отца, вытряхивая пыль из вывешенных таллитов да глядя на улицу через зазоры между книгами, как особо отметил доктор К., большей частью неподобающими, причем, как известно доктору К., он ощущает себя немцем и потому каждый вечер, отужинав, отправляется в «Немецкий дом», чтобы в качестве члена Союза немецких казино провести там последние часы уходящего дня, предаваясь своим иллюзиям; так вот, этот жалкий человек не вполне объяснимым образом очаровал доктора К. в ходе эпизода, имевшего место, как он написал Фелиции, третьего дня. Совершенно случайно, пишет доктор К., позавчера вечером я заметил, как он выходит из дома. Он шел передо мной, словно тот молодой человек, каким он мне запомнился. На удивление широкие плечи, и шел он как-то особенно прямо, непонятно было – то ли распрямился, то ли не может согнуться; во всяком случае, он весьма костляв и у него массивная нижняя челюсть. Понимаешь ли теперь, любимая, пишет доктор К., можешь ли ты понять (скажи мне!

), почему я едва ли не с вожделением пошел за этим человеком по Цельтнергассе, свернул на Грабен и с невероятным наслаждением наблюдал, как он скрылся в подъезде «Немецкого дома».

Еще бы чуть-чуть, и в этом самом месте доктор К. мог бы, как следует предположить, признаться в своем так и не нашедшем удовлетворения стремлении. Но вместо этого он поспешно, под предлогом того, что уже поздно, завершает письмо, начинающееся, кстати, замечанием по поводу фотографии племянницы Фелиции, о которой он говорит: Да, это дитя заслуживает, чтобы ее любили. Испуганный взгляд, словно там, в фотоателье, перед ним пронеслись все ужасы мира. Но в какой же любви нуждается это дитя, чтобы его миновали связанные с нею кошмары, составляющие в глазах доктора К. эти ужасы, причем в самую первую очередь? И как устроить таким образом, чтобы не лежать в конце, не имея возможности уйти из жизни, перед бургомистром, страдая от недуга, исцелить который может только постель, и чтобы не пришлось с улыбкой в миг самозабвения класть ему – тому, кто в конце концов должен тебя спасти, – руку на колено, как это делает охотник Гракх.

Il ritorno in patria[52]