Головокружения

В ноябре 1987 года, по прошествии летних месяцев, которые я провел за работой в Вероне, и еще двух или трех недель октября, когда я, устав ждать зимы, перебрался в горы – в отель, расположенный на границе зоны лиственных лесов чуть выше Брунико, – однажды ближе к вечеру гора Гросвенедигер выплыла из пучины свинцовых снежных туч столь таинственно, что я принял решение вернуться в Англию, прежде, однако, заехав на время в В., где не бывал с детства. Поскольку из Инсбрука в направлении Шаттвальда идет только один автобус, причем, насколько мне удалось выяснить, отправляется он в семь утра, мне ничего не оставалось, кроме как – вопреки связанным у меня с ним неприятным воспоминаниям – воспользоваться идущим через перевал Бреннер ночным экспрессом, который прибывает в Инсбрук примерно в половине пятого утра. В Инсбруке, как и всякий раз, когда я оказываюсь там независимо от времени года, погода была ужасная. Никак не больше пяти-шести градусов и тучи, такие низкие, что дома пропадали в них, а рассвет все никак не мог наступить. К тому же без остановки лил дождь. Так что выйти в город и прогуляться, хоть самую малость, по набережной Инна представлялось совершенно немыслимым. Я смотрел в окно на пустую вокзальную площадь. По черным блестящим улицам время от времени медленно проплывали автомобили. Последние экземпляры вымирающего рода амфибий, отступающие обратно в глубины вод. Кассовый зал тоже был пуст, если не считать невысокого, с зобом, человека в дождевике. Прижав к плечу острием вверх, словно карабин, насквозь мокрый сложенный зонт, он расхаживал взад-вперед, каждый раз поворачиваясь кругом точным, выверенным движением, будто нес караул у могилы неизвестного солдата. Затем один за другим стали появляться бродяги, совершенно непонятно откуда. Всего их оказалось двенадцать, и с ними еще одна женщина. Они стояли оживленной группой вокруг ящика с пивом «Гёссер», возникшего внезапно из ниоткуда в самом центре их кружка, не иначе как по волшебству. Сведенные вместе пресловутым тирольским пьянством, известным своими крайними формами далеко за пределами этой земли, инсбрукские бродяги – и только что выпавшие из колеи бюргерской жизни, и те, от кого остались уже лишь руины, – расселись теперь на скамье и, осуществив переход в философское, даже богословское, рассуждали как о повседневных делах, так и об основаниях всех вещей, причем с поразительной регулярностью именно тот из них, кто начинал вдруг говорить особенно громко, в середине фразы внезапно утрачивал дар речи. В высшей степени театральной и точной жестикуляцией подкрепляли они рассуждения о предмете дискуссии, ведущейся в данный момент, и, когда один из них вдруг взмахивал рукой, выражая совершенное презрение, поскольку был уже не в силах словами выразить мысли, по-прежнему теснившиеся в голове, мне казалось, что подобная жестикуляция родом из театра, ориентированного на особую, доселе неведомую манеру актерской игры. Возможно, причина в том, что все без исключения бродяги в правой руке держали бутылку с пивом и оттого играли, так сказать, левосторонне и одноруко. И возможно, думал я, наблюдая за ними, имело бы смысл во всех актерских школах в первый год обучения привязывать студентам правую руку за спиной. За наблюдениями такого рода я провел время до появления обычных ежедневных пассажиров, которые теперь во все возрастающем количестве передвигались по залу, тогда как бродяги внезапно испарились. Ровно в шесть распахнулись двери «Тиролер штубен», и я устроился за столиком этого заведения, своей безотрадностью многократно превосходящего прочие известные мне вокзальные рестораны, заказал себе утренний кофе и принялся перелистывать «Тирольские новости». Как первое, так и второе сказалось на состоянии моего духа скорее неблагоприятным образом. Поэтому меня нисколько не удивило, когда дело приняло еще более неприятный оборот: официантка, к которой я обратился с отнюдь не лишенным дружелюбия, по-моему, замечанием о тирольском кофе из цикория, в ответ обхамила меня прямо-таки с невообразимой злобой.