Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову

Уайт командует медсестрам ввести антикоагулянт: он нужен, пока врачи не сошьют все сосуды и не избавятся от трубок. Он также просит ввести антибиотик, чтобы защитить животное от инфекции (на всякий случай)[241]. Наконец пришел момент соединить голову и тело – убрать трубки, сшить сосуды, скрепить металлическими пластинами шейные позвонки, сшить мышцы и кожу на месте раны. Медики тревожно следят за показаниями измерительных приборов: третий раз за последние несколько часов им предстоит разъединять и соединять артерии и вены, третий раз придется ждать, возобновится ли кровообращение. Они заканчивают, и обезьяна, открыв рот, смотрит остановившимся взглядом в потолок: она больше не кажется искромсанной жертвой, просто зверек со швом вокруг шеи. Мозг посылает электрический сигнал. Кровообращение вернулось. Но животное пока остается пустым сосудом – бесполезной заготовкой. Уайт отходит от стола и подбирает отложенную трубку. Остается только ждать, когда обезьяна очнется. Вернее, очнется ли она вообще.

Операция продлилась 18 часов[242]. Хирурги измотанны, от стояния сгорбившись деревенеют мышцы; сестры и техники не сводят с мониторов покрасневших глаз. Уайт опускается на ближайший стул, его глаза, скрытые запотевшими линзами очков, влажнеют, ладонь лежит на чубуке трубки. Еще минут пятнадцать, и действие наркоза закончится, думает он[243]. Обезьяна очнется. Во всяком случае, он на это надеется. Никому не хочется расходиться по домам, не получив ничего, кроме коматозной обезьяны. И вот первые знаки: «Глядите, док!» Сатору Кадоя следит за реакциями обезьяны и замечает, как у нее дрогнуло веко. Забыв о гудящих мышцах, он вскакивает и вглядывается в пациента. Сначала один глаз, потом другой. Макак едва заметно шевелит губами, причмокивает, высовывает кончик языка[244]

. Мало-помалу обезьяна приходит в сознание, внезапно открывает глаза и принимается осматриваться. Уайт осторожно трогает макака за нос зажимом, и животное в ответ пытается укусить. Несколько мгновений все ошарашенно молчат. Потом операционную оглашают радостные вопли. Несколько человек пускаются в пляс, кто-то вопит. Принесли карандаш и дали пациенту погрызть, хлопают его по щекам, смотрят, как он моргает, дают поесть льда, не могут придумать, какие еще испробовать стимулы… Нервы гортани – вместе с нервами, идущими к нижней части тела, – оказались перерезаны вместе с позвоночником. Парализованная ниже шеи, живая, в сознании и при чужом теле, обезьяна была, по словам самого Уайта, «опасной, воинственной и очень недовольной»[245]. Но при этом она все-таки жила.

Эта новость взбодрила Уайта, и только она занимала его весь остаток дня: все, что он с таким упорством пытался доказать, подтвердилось и сбылось. Животное в его лаборатории оставалось во всех смыслах обезьяной – той же самой. Она определенно помнила Уайта – и возненавидела его. «Чего я добился? – раздумывал Уайт. – Вышел ли я на тот этап, когда мы сможем пересадить человеческую душу? И если так, что это означает?»[246]

По дороге домой, в тепло своего кабинета в Шейкер-Хайтс, Уайт решает, что успех, достигнутый с обезьянами, нужно повторить на людях[247]. Но для этого необходимо убедить научное сообщество – да и человечество в целом, – что понятию жизни пора дать новое определение. Сколько бы он ни твердил, что жизнь сосредоточена в мозге, ни у медицины, ни у религии пока нет официальной позиции по вопросу о том, когда заканчивается жизнь. А без этого ему не дадут продвинуться ни на шаг. Обезьяна А выжила: она проживет почти девять дней, прежде чем тело отторгнет голову. А что же обезьяна Б? Она погибла. Можно ли пересадить человеческую голову на тело пациента с умершим мозгом? Несомненно, можно. Но организм-донор – это живая ткань, а если воспринимать живую ткань

как живое существо, то… Может, Франкенштейн и слепил свое чудовище из трупов, но Уайту нужны живые элементы. И если не случится самых серьезных перемен, следующий его опыт вызовет не споры о благополучии животных. Очень вероятно, что разговор пойдет об убийстве человека.

На рабочем столе Уайта стоит пластиковый муляж человеческого мозга. Позже его часто будут спрашивать (впрочем, уже спрашивают): «Зачем вы все это делаете?» Для чего все эти старания? Взять тело и отдать его другому мозгу – честно ли это? Все органы одному реципиенту? Но те, кто спрашивал, не оставались в одной комнате с родителями умирающего ребенка. И не заседали в комиссии, которая должна одобрить органы для пересадки[248]. Тела где-то есть. Уайт знает по рассказам Демихова, сколько их в московских и киевских больницах. Уайта снова приглашают в Россию – и он собирается поехать. Но смерть мозга – повсеместная вещь, в каждой стране есть сколько-то пациентов с бьющимся сердцем и угасшим мозгом. Что, если Франкенштейн был прав и «литература опережает нас»?[249] Пришла пора догонять: и не только науке, но и католической доктрине. Способы изменить ее найдутся. Иначе быть не может.