Голубая акула

Я показал в лицах, как мама, преобразясь из ангелочка в карающую Немезиду, вырастает в дверях. Как, не слушая объяснений, закатывает мне оплеуху (Алеша содрогнулся) и пронзительно вопит:

— Ах ты дрянь! Говоришь, он сам начал? Посмотри на него и на себя! Маленький, болезненный ребенок обижает такую орясину?! Лжец! Трус! Тебе не стыдно?

— Нет, — упрямо бубнил я.

Тогда, пылая гневом, она налетала на меня и еще несколько раз ударяла по щекам. Однажды в такое мгновенье мой взгляд встретился с глазами братца. В них я прочел наслаждение знатока, который млеет в ложе, любуясь искусством своего кумира. «Зритель подрастает», — подумал я с ненавистью.

Наконец я умолк. Лицо горело, словно ошпаренное. Алеша, нахохлившись, смотрел в сторону. Потом процедил сквозь зубы:

— Какой же я болван! Распинался о собственной драгоценной персоне, токовал, как тетерев, а в это время… Самоосклабление чистейшей воды! А ведь мог бы догадаться! Еще донимал тебя всякими глупыми шуточками! Если бы я только знал, что такая трагедия, разве бы я… — Сраженный раскаянием, он помотал головой и, повернувшись ко мне, закончил тоном, не терпящим возражений: — Ты имеешь все права меня презирать. Но теперь все пойдет иначе: это нельзя так оставлять, и я не потерплю… Мы придумаем… постой! Дай мне только день срока. Я посоветуюсь с родителями.

Я тут же догадался, что он надеется уговорить своих домашних, чтобы приняли меня к себе, как сына. Радикальное решение, вполне в сидоровском духе.

И я увидел… К зрелым годам это притупилось, но и ныне, когда о чем-нибудь думаю или слушаю какой-либо рассказ, мысленно я вижу все, о чем идет речь. Теперь эти живые картины выцвели. Если, что напрашивается в сем повествовании, использовать ту же аллегорию с аквариумом, можно сказать, что в аквариуме моего воображения давно не мыты стекла. В годы отрочества они были так прозрачны, что постоянно возникало искушение забыть о преграде между реальностью и фантазией.

Стало быть, я увидел себя в гостиной Сидоровых. Но на этот раз я был там не гостем. С затаенной усмешкой поглядели на меня проницательные глаза чудесной Елены Антоновны. Старшая дочь Варя листала ноты, сидя у фортепьяно. Сидоров-старший рассказывал нам с Алешей что-то дьявольски умное и вместе забавное — такой был у него дар. Младшие брат и сестренка упоенно катались по ковру вместе с черной шелковистой собачонкой по кличке Фурфыга, подобранной под забором прошлой весной, но успевшей стать любимицей всего дома. Короче, то был рай.

Но не успел я насладиться неземным блаженством, как двери распахнулись. Вся в черном, бледная, трагическая, на пороге явилась мама.

«Низкие! — вскричала она вибрирующим голосом. — Бесчестные люди! Вы завлекли моего доверчивого мальчика в сети! Одно только вы забыли: у него есть мать! Она не допустит, чтобы ребенок сделался игрушкой вашей праздной прихоти, если не — как знать? — чем-нибудь похуже! Коля, что ты стоишь? Подойди же скорей, дай мне обнять тебя, глупыш! Господи, как ты мог причинить мне такую боль? Но я тебя прощаю, ты ведь знаешь, я не умею долго сердиться… Прочь, скорее прочь из этих стен, если не хочешь, чтобы я умерла здесь от горя им на потеху!»

— Не надо! — сказал я торопливо. — Спасибо, но мне… нет, ничего не выйдет. Нельзя мне уйти от них, как ты не понимаешь? Родители… их не выбирают. Это было бы недостойно. Я все должен вынести, не опозорив семьи. — Я приосанился. Впервые мне выпадал случай предстать перед Сидоровым в столь значительной роли. — Но как только выучусь, уйду от них навсегда, даю тебе слово!

Алеша опустил голову:

— Ужасно, но ты, может быть, и прав. Не знаю… Мне кажется, я бы просто не смог терпеть. Ты сильнее, наверное… — Он встрепенулся. — Но постой, я не понимаю все-таки, при чем здесь аквариум?

М-да, об аквариуме-то я и забыл. Но вдохновение лжи (ибо правда, когда ее используют в целях, от нее далеких, перестает быть правдой), это лихорадочное вдохновение еще не успело меня покинуть. Я напустил на себя загадочный вид и что-то понес высокопарно-невразумительное про умиротворяющий, возможно, даже мистический эффект, производимый этим зрелищем на Душу человека, когда она так истерзана и жаждет хоть краткого забвения.

Друг мой, развесив уши, внимал сей ахинее доверчиво и печально, будто ребенок, завороженный сказкой. Вот был бы случай расхохотаться, хлопнуть его по плечу, воскликнуть добродушно:

— Ты поверил? Ха-ха-ха, я же пошутил, ты и не догадался, чудак? Это просто розыгрыш, а на самом деле…

Но коль скоро я понятия не имел, что за тайна «на самом деле» кроется за моим нелепым поведением, пришлось оставить объяснение в силе. Размягченный и сконфуженный Алешиной доверчивостью, я впервые в жизни смотрел на него покровительственно, как старший. И, желая быть великодушным, сказал то, что должно было ему польстить:

— Хватит обо мне! Есть же предметы поинтереснее. Как твои стихи? Ты обещал их показать, я жду, стесняюсь напомнить, а ты, похоже, и думать забыл?..

— Со стихами покончено, — отрезал Сидоров, надменно вскинув голову.

— Как так? Почему?