Голубая акула

Поутру, исполненный решимости, я твердым шагом прошел мимо своего рокового наблюдательного поста. Не идиот же я в самом деле? Превратился в посмешище, чуть не потерял Алешину дружбу — спрашивается, чего ради? Я дал себе слово не приближаться к аквариуму. Разве что изредка… Но уж никак не сегодня!

Сидоров уже был на месте и кивнул мне ласковей обычного. Сев рядом, я раскрыл ранец, и тут же на глаза попался давешний листок. В душе опять шевельнулось раздражение:

— Видно, ты все-таки не совсем бросил поэзию?

Мельком глянув на жеваную страницу, Алеша быстро сказал:

— Я этого не писал!

В класс резво вкатился словесник Надуваев, ехидный толстяк, с которым — все знали — лучше не связываться. Так припечатает, что век не забудешь. Продолжать разговор стало невозможно.

Надуваев уже начал объяснять что-то. У него был сильный певучий голос. Такой голос, что даже совершенные банальности, к которым наш словесник был весьма склонен, начинали казаться если не значительными, то красивыми. Обычно мы слушали его не без удовольствия и только потом обнаруживали, что в памяти не осталось ничего мало-мальски дельного. Вообще ничего не оставалось, кроме звучных, волнующих модуляций.

Несмотря на недавнее решение взяться за ум, я тотчас отвлекся и погрузился в уже ставшее привычным состояние рассеянности. Да и какой смысл следить, как Семен Федорович «толчет воду»? Моя воля и вниманье порядком ослабели за последнее время. Лучше приберечь силы для химии и латыни, там они мне действительно понадобятся.

Однако как прикажете понимать последнюю фразу Сидорова? «Я этого не писал» — что за нелепая брехня! Ведь больше некому.

Чем дольше я размышлял о сем предмете, тем обиднее мне представлялась Алешина ложь. После всего, что произошло между нами! Только вчера я поделился с ним своими страданиями, открыл душу… Ладно, допустим, это было не совсем искренне. Но он же об этом не знает! И потом, в конце концов, я ведь рассказал ему правду. Он видел, как мне тяжело, и вроде бы сожалел, что прежде так бесцеремонно надо мной насмехался. Что же, теперь выходит, всего этого хватило на один вечер?

Звонок еще не успел дозвенеть, а я уже вновь приступил к прерванному допросу:

— Значит, ты утверждаешь, что это не твое сочинение?

Перемена была короткой, но дальше терпеть неизвестность я не мог. Слишком многое было поставлено на карту.

Сидоров слегка покраснел:

— Говорю же, нет. Понятия не имею, кто их накропал и зачем. Это на подоконнике валялось в физическом кабинете, ну, а я нашел. Там что-то про существ под стеклом, вот мне и вздумалось… Я ведь признался уже, что виноват, чего тебе еще? Я подбросил эту галиматью в твой ранец, вот и все. Ну, рыбку еще пририсовал. Царевну-рыбешку…

Его смущение выглядело подозрительным, оно его изобличало! Все ясно: соврал, не подумав, а теперь стыдно признаться. Вот и выкручивается. Будь это кто угодно другой, я бы ему простил. Но не Сидорову. И главное, не сейчас. Он не имел права поступать со мной так!

На большой перемене я, не сказав Алеше ни слова, направил стопы к аквариуму.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Река на ступенях

Муся осуществила свою угрозу. Сегодня незадачливый жених-кузен отправился восвояси. Это тщедушный старообразный мужчина со слабыми ногами и потасканной физиономией распутника. Его манеры отмечены гнусной смесью приниженности и чванства. Но, глядя, как он плетется к станции с убогим чемоданишком в одной руке и бесформенным пакетом в другой, я почувствовал жалость. Судя по всему, женитьба на Ольге Адольфовне была для него единственным шансом выжить. Этот скверный, никому не нужный человек шел умирать.

Мне выпало быть невольным свидетелем ссоры, ставшей причиной этого изгнания. Ее начала я, правда, не застал: отлучился в лавочку, как здесь говорят, «к рыжему Федору», за табаком. Напрасно Подобедов машет руками и возмущается, требуя, чтобы я бросил курить: что угодно, а этого не могу. Первую папиросу я закурил тогда в московском трактире, когда господин Казанский объявил мне, что Елена… Короче, как бы там ни было, последнюю я выкурю у двери гроба — не хватало лишить себя еще и этого удовольствия!

Приближаясь к дому, я услышал возбужденные голоса и тотчас понял, что военные действия начались. Мятежная отроковица рвала и метала:

— Как вы посмели судить о моем отце? Если хотите знать, его уважал весь Харьков! Вас кто-нибудь когда-нибудь уважал? Я сомневаюсь!

— Мерзкая девчонка! Я потомственный дворянин, ты даже не понимаешь, что это значит! Да, я говорил и повторяю: Оля сделала большую ошибку, когда вышла замуж за человека не своего круга. Ее семья была этим крайне опечалена. Она могла бы сделать несравненно лучшую партию, чем безродный выскочка из полтавских мещан…