Голубая акула

Как бы то ни было, весь вечер «невеста из прекрасной семьи» не отходила от моей скромной особы. Я узнал о ней много чарующих подробностей. Они с сестрой обожают поэзию. Ничего не может быть прекраснее тех вечеров, когда она, Шурочка и двое-трое самых близких друзей, сойдясь при свечах, читали по очереди любимых поэтов. Бывало, целый вечер посвящался одному какому-нибудь поэту, так что начинало казаться, будто он сам сидит с ними. А цветы! Они никогда не пропускали петербургских цветочных выставок. Эта дивная красота, пленительная свежесть и разнообразие прямо сводили их с ума. Они с Шурочкой часами простаивали там, любуясь неуловимыми оттенками лепестков, их наивной или, напротив, прихотливой формой… ах! Вот были времена! Теперь уж не то. Ей приходится жить в Москве с мамой, у нее слабое здоровье, это так печально! А Шура с мужем в Петербурге. Но они очень часто пишут друг другу, делятся каждой мелочью, любым мимолетным впечатлением…

— И про немецкий погром? — полюбопытствовал я как бы невзначай.

— Конечно. Я ей уже написала. Эти трамваи в кружевах — незабываемое зрелище!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Из «Чтеца-декламатора»

Муся опять забежала ко мне под вечер. Похоже, я не утратил ее расположения, несмотря на известное несходство мнений, что обнаружилось в связи с вопросом о похищенном петухе. От души радуясь примирению, я опередил ее дежурный вопрос о самочувствии — спросил сам:

— Как твой зуб?

— Не болит! Доктор Шепшелевич его вырвал. Он тащил его сорок пять минут без обезболивания! У него нет новокаина!

Неописуемая гордость звучала в ее голосе. Зато у меня засосало под ложечкой.

— И ты это выдержала?

— Мне уже было все равно. Этот зуб… я так его ненавидела, будто он был мой враг! Через полчаса бедный Шепшелевич весь взмок, с него прямо лило. И вдруг он мне говорит: «Марина, я пожилой человек. У меня сердце больное. Я больше не могу. Ты завтра приходи». Но тут уж я уперлась. «Нет, — говорю, — вы лягте, отдохните, примите лекарство. А я подожду».

— И что же?

— Он лежал на кушетке, я сидела в кресле с развороченной пастью. Но потом он его вытащил! Показывал мне. Там корни огромные и загнуты, как крючья. На следующий день у меня так раздуло щеку, что правый глаз вообще исчез из виду. Вам как раз было нехорошо, а то бы я зашла показать: лопнуть можно, до чего рожа смешная!

— Больно было?

— Уже не больно. Но мама испугалась и опять погнала меня к Шепшелевичу. Его жена, она тоже зубной врач, как меня увидела, сразу все поняла: «А, ясно! Муж вчера вырвал у тебя зуб». Значит, у него всегда так получается. Ну, она велела полоскать рот марганцовкой, и все прошло.

— Какая ты терпеливая! — с ужасом и восторгом признал я. Что бы там ни болтали о мужской твердости и фронтовой закалке, я, мужчина, прошедший войну, скорее бы застрелился, чем вынес такую пытку. Муся, по-видимому, тоже вспомнила о моем славном прошлом: она была явственно польщена.

— Просто у меня большой опыт! — объяснила она, изнемогая от притворной скромности. — Два года назад я, крутясь на турнике, упала и сломала себе левую ключицу. Вот где была боль! Но я как представила все эти бабьи ахи, охи и кудахтанье, которые разведет мама… — Тут девочка, видимо, заколебалась, уж нет ли предательства в ее словах, и снисходительно пояснила: — Мама очень хорошая. Но в таких случаях… нет, это слишком скучно. Я решила все от нее скрыть. И мне это удалось! Я все делала по дому, как обычно, только не двумя руками, а одной. Жара тогда стояла несусветная. Но пришлось ходить в закрытой блузке, а то на ключице гуля выскочила и такой синяк набежал, смотреть невозможно… Хотите верьте, хотите нет, но эту проклятую блузку мне страшнее вспоминать, чем боль. Я в ней просто жарилась!

Нет, роль скромницы Мусе никак не давалась. Рассказ о том, что она «просто привыкла», звучал, словно хвастливая песнь победы над вражьим трупом.

— И часто с тобой случаются подобные приключения?

Она деловито насупилась, словно подсчитывая в уме былые раны:

— Не очень часто. По-настоящему опасным было пока только одно. Прошлой осенью, когда я колола дрова, колун сорвался с топорища и упал мне на голову.

— Что?!

Довольная произведенным эффектом, девочка откинулась на спинку стула, жмурясь от удовольствия: