Голубая акула

Об этих выспренних размышлениях мне довелось вспомнить два года спустя. Уже шла германская война. Вскоре мне предстояло отправиться на фронт. Это было не важно. После всего, что случилось, моя собственная душа была не надломлена, а попросту раздавлена. Она корчилась в пыли с перебитым хребтом, а равнодушный разум скучливо наблюдал за ее агонией.

Я болтался в Москве без определенных занятий. Много спал, по временам напивался, читал какую-то белиберду, только чтобы убить время. Искать работу не хотелось, да и смысла не имело. Война должна была затянуть меня в свой водоворот, и я предоставлял ей распорядиться по-своему.

Денег, чтобы снимать комнату, у меня уже не оставалось, и я поселился дома. Мама поглядывала испуганно, чувствуя, что со мной неладно, но вопросов не задавая — от этого я давно ее отучил. Ее приемы стали редки и малолюдны. Но на один она меня затащила чуть не силком.

— Ты должен меня выручить! — горячо шептала она. — У меня будет очаровательная гостья, она мне так нравится, так интересна! Наши старые знакомые, Коленька, — ты не замечал? — они все больше напоминают обитателей богадельни. А я так люблю молодость, красоту, радость жизни, разве это грешно? Моя новая гостья умна, мила, воспитанна… Ну да, я добиваюсь ее дружбы! Я хочу, чтобы она у нас бывала, что здесь дурного? Помоги мне, займи ее, что тебе стоит?

Конечно, мама хитрила. Ей хотелось устроить мою судьбу. Чтобы залучить к нам такую невесту, ей наверняка потребовались немалые усилия. Я забыл, как звали девицу, но в торопливом мамином речитативе звучали имена Боткиных и Третьяковых, художников из «Мира искусства», Серова и, как ни смешно, опять вездесущего Шаляпина… Все это был «ее круг», родные, друзья дома, хорошие знакомые… «И один очень известный дипломат!» — Наспех заканчивая свой головокружительный рекламный проспект, мама втолкнула меня в гостиную.

Молодая особа была изящна и отличалась ласковой непринужденностью манер. Я сразу поверил, да и теперь полагаю, что она принадлежала, вполне могла принадлежать к очерченному мамой «кругу». Хотя, право, предпочел бы в том сомневаться… Ну-с, меня усадили рядом с ней, и общий разговор, начатый ранее, продолжался.

Говорили о немецком погроме, что на этих днях произошел в Москве. Сожалели, что было много варварства. Но не забывали и выразить сочувствие патриотическому порыву народа — о, не по форме, разумеется, но по существу, по духу! Хотя, конечно, неприятно… Жаль такую-то, ей пришлось срочно выгнать с квартиры немца-постояльца. Он ее устраивал, был смирен и платил аккуратно, однако кому же охота подвергать себя опасности в собственном доме? А такой-то, вы не слышали? Он этого не сделал, так к нему пришли, дверь высадили. Сам жилец успел куда-то скрыться, но посуду всю перебили, мебель попортили, да и кое-каких ценных вещей потом недосчитались…

По свойствам ума и сердца, по нравственному чувству этот разговор был достоин сборища почтенных клопов. Мне стало жаль юную гостью, сейчас, должно быть, недоуменно спрашивающую себя, куда она попала. У меня не было ни сил, ни желания ее развлекать, но при мысли о впечатлении, какое мамины гости должны вызвать у подруги знаменитых художников, актеров и дипломатов, забытое чувство стыда за пошлость родного дома шевельнулось во мне. Но тут девушка с улыбкой прощебетала ясным, мелодичным голоском:

— Многие наши знакомые ходили смотреть, как громят немецкие лавки. Но мама ни за что не хотела меня с ними отпустить. Я даже плакала… в самом деле, почему другим можно, а мне нет? Но потом за мной заехал двоюродный брат на автомобиле. Мама ему доверяет, он дал ей слово, что мы даже не выйдем из машины. Было так интересно! Кружева и ленты из немецких лавок прицепляли к трамваям. Трамваи так и ехали дальше, разукрашенные от крыши до самых колес!

Коллекционер во мне насторожился: эта бабочка так и просилась на булавку. Я задал ей первый попавшийся вопрос, помнится, о том, есть ли у нее родные братья и сестры или только этот двоюродный со своим авто.

— У меня сестра. — Она нежно вздохнула. — Старшая сестра, такая чудная, умница! Не расскажешь, как мы друг друга любим. Раньше мы всегда были неразлучны. Когда она вышла замуж и уехала в свадебное путешествие, мне казалось, я умру от разлуки. Я так рыдала, что не хватило носовых платков, и тогда принесли полотенце…

Она смотрела мне в лицо безмятежными очами хорошо воспитанного ребенка. Если и кокетничала своей чувствительностью, то слегка, в строгих пределах, допускаемых приличием в самом изысканном смысле этого слова. Просто она была слишком хорошенькой, чтобы принять как должное мое равнодушие. Оно ее задевало или по меньшей мере озадачивало.