Голубая лагуна [сборник]

Феликс был удачным образцом типа этих людей. Сын природы, всегда готовый к убийству и жестокий, как смерть. Человек от начала мира.

Будь у Феликса жена, он и она могли бы послужить иллюстрацией к рассказу Тенара в его лекции.

Те основные мужчина и женщина, в туманном мозгу которых начал свою работу «выбор», намечал ту смутную линию, по обеим сторонам которой лежат «правая» и «левая» нравственного действия.

Истый дикарь, недоступный цивилизации. Ибо такова судьба дикаря, что он никогда не сделается одним из нас. Что бы вы ни делали, вам ничем не изгладить работы миллионов лет, в продолжение которых неясный план, являющийся основой всякой этики, пролежал, не развиваясь в его мозгу или развиваясь единственно только в виде фантастических и нескладных представлений о богах и дьяволах.

Берселиус отпустил носильщиков мановением руки, и все трое отправились осматривать станцию. Впереди шел Верхарен с сигарой во рту.

Он распахнул дверь в подвал, и Адамс увидел в полутьме кипы товаров; то была копаловая камедь, ибо Янджали заведовал большим участком, производящим эту камедь и лежащим на сорок миль южнее. Здесь также имелось в большом количестве маниоко, и чувствовался хмельной запах, как если бы в кипах происходило брожение.

Верхарен запер дверь и двинулся дальше; они завернули за угол, и на них пахнуло душным смрадом, от которого Адамс закашлялся и сплюнул.

Верхарен расхохотался.

То был Дом Заложников, встретивший их ядовитым своим дыханием.

У окружавшей дом изгороди стояли туземный капрал и два солдата. Женщин и детей только что пригнали с поля, на котором они копали и пололи, и подали им их жалкую пищу. Они пожирали ее, как животные, — иные на солнце между травяными кочками и кучками мусора, другие в тени дома.

Были здесь старые-старые старухи, похожие на сморщенных обезьян; были женщины средних лет, женщины беременные, одна разродившаяся прошлой ночью тут же, под стенкой дома. Были тут и девушки двенадцати-пятнадцати лет, иные почти миловидные; и маленькие пузатые ребятишки, черные пузыри, которым приходилось исполнять свою долю работы на поле вместе с другими. Когда же пришедшие взглянули на них из-за изгороди, среди обедавших поднялся целый переполох, и все принялись растерянно бегать взад и вперед, с криком и болтовней, как бы не зная, чего им ожидать. То было женское и детское население одной деревни, за десять миль к югу; они находились здесь в качестве заложников, так как деревня не произвела назначенного количества маниоко. Заключение их продолжалось уже целый месяц.

Солдаты засмеялись и постучали прикладами по забору, как бы для усугубления смятения. Адамс заметил, что больше всего казались испуганными молодые женщины и девушки. Он не понял причины; он не мог даже догадаться о ней. Как честный человек, верящий в начало добра, он не мог угадать истину. Он ничего не знал о причине овладевшего женщинами ужаса и с отвращением смотрел на разыгравшуюся перед ним сцену, не понимая, в чем дело. Эти грязные, скотоподобные существа внушали ему такое отвращение, что он и не задумался над тем, что они скучены здесь, как свиньи в хлеву, что в родной своей деревне, на воле, они могут быть чище и менее отвратительны. До его слуха не доходил скорбный вопль «негров Конго», из всех народов Земли наиболее жалкого, наиболее обиженного, наиболее страждущего, наиболее безответного. Он не знал, что видит один из грязных актов той большой драмы, которую более просвещенный мир с ужасом прочтет через сто лет.

Они отвернулись от унизительного зрелища и отправились в дом Верхарена обедать.

VIII. ГОЛОС ЛЕСОВ КОНГО

Экспедиция пустилась в путь на другое утро, перед самым рассветом.

Впереди шли Берселиус, Адамс, оруженосцы и Феликс; на некотором расстоянии за ними следовали носильщики с багажом, под надзором полдюжины правительственных солдат, специально для этого нанятых.

Не успели они пройти одну милю, как солнце уже ярко сияло, на деревьях громко перекликались птицы, а со стороны согнутых под тяжелым грузом носильщиков доносилось жужжание, как из встревоженного улья. Ничто не может помешать этим людям болтать и щебетать, когда встает солнце; можете колотить их, обременять непосильными тяжестями — вы ничем не искорените древнего инстинкта птиц и животных.

Сперва дорога пролегала маниоковыми полями и между групп пальм, но вдруг, словно нырнув под зеленую завесу или в зеленую волну, они вступили в лес.

Ночная прохлада рассеивалась, большая зеленая чаша, изукрашенная фантастическими фестонами побегов, впивала солнце миллионами уст; слышался шорох и треск ветвей, выпрямляющихся и воздыхающих к небу после долгой, влажной, холодной ночи. Тропический лес на рассвете простирает объятия к солнцу, словно стремясь обнять его, и вся кишащая в нем жизнь одновременно подает голос. Стаи разноцветных и необычных птиц поднимаются с дымящейся листвы, как облачко паров, и жужжание тысячи насекомых встает из звучной глубины, как голос брожения жизни.