Голубая лагуна [сборник]

Это был человек среднего роста, с меланхолическим лицом, резко белевшим в тени шлема; одет он был в грязную белую форму и держал папиросу в зубах.

Глядя на это лицо, казалось, что этот человек никогда в жизни не улыбался, а между тем оно не вызывало антипатии, хотя и наводило наблюдателя на размышления.

Голос его не был неприятен по существу, однако в приветствии, с которым он обратился к Берселиусу, прозвучало нечто, резко поразившее ухо Адамса: ибо голос Андреаса Меуса, начальника поста в М’Бассе, был голосом человека, который в течение двух лет был обречен говорить исключительно на языке туземцев. В нем слышались своеобразные интонации, паузы, нерешительность, выражавшие состояние ума, вынужденного в продолжение двух лет мыслить как туземец, да и к тому же на собственном их наречии.

Как голос скрипки выражает ее состояние, точно так же и голос человека выражает состояние его души. Это тот факт, который поразит вас больше всего остального, если вы побываете в Конго и будете говорить с белокожими людьми, обреченными жить среди туземцев.

Голос Меуса можно было бы сравнить с голосом скрипки, но скрипки, зараженной каким-то странным грибком, который заполнил всю ее внутренность и заглушил резонанс.

Он знал за месяц вперед о прибытии Берселиуса, и можно было ожидать от него беспредельного раболепства перед всемогущим спортсменом, обладавшим властью лишить Меуса места или повысить его на пост комиссара мановением руки.

А между тем он не выказал никакого раболепства. Он изжил его точно так же, как изжил гордость и честолюбие, и патриотизм, и то божественное нечто, из которого расцветает любовь к жене и ребенку.

Обменявшись рукопожатием с Берселиусом и Адамсом, он повел их в форт, или, скорее, в ограду, окруженную полуразрушенной глинобитной стеной и занимавшую около ста квадратных метра. В правой стороне четырехугольника стоял амбар с большими запасами каучука и небольшим количеством слоновой кости. В центре находилась так называемая «гостиница», — большое строение из плетня и глины с обветшавшей верандой.

Надо всем светило ослепительное солнце, беспощадно обличая царящее здесь уныние. Не было ни единого предмета в ограде, на котором мог бы отдохнуть глаз. Если стать спиной к ограде и заглянуть через стену вдаль, перед глазами развертывался мир, столь же чуждый цивилизации, как тот, что открывался перед Ромулом, когда он заглядывал через стену, обрамлявшую первое смутное подобие будущего Рима.

На север — лес; на юг — лес; на восток — лес; а на запад — вечный и безграничный лес. Сияющее солнце, постоянная дымка, которая в дождливый сезон превратится в туман, — и молчание.

В бурю и дождь большой каучуковый лес М’Бонга ревет, как взбаламученное море, но в подобный тихий, ясный день, когда с вздымавшихся куполов и раскаленных долин листвы, с бледной зелени перистых пальм и темной зелени нзамбий глаз переходит к окутавшей дальние предметы дымке, — навстречу человеку, с расстояния в миллион лет, сфинксом смотрело безмолвие. То же безмолвие, что витало над Африкой, прежде чем она получила свое имя, чем родился фараон, прежде чем воздвиглись Фивы.

Меус проводил их в гостиницу, состоящую всего из двух комнат, довольно просторных, но меблированных лишь самыми необходимыми предметами. В жилой комнате имелся стол из некрашеного дерева и три или четыре стула, очевидно, сделанных туземцами по европейскому образцу. На одной из стен, в виде украшения, висела леопардовая шкура, плохо просушенная и покоробленная по краям; на другой — виднелись местные луки и стрелы, луки с необычайно толстой тетивой и стрелы, так искусно напоенные ядом, что достаточно было простой царапины для неминуемой смерти, хотя они провисели здесь много лет. То были трофеи прежних дней, когда форт М’Басса действительно был фортом, и от нападений приходилось отбиваться ружейным огнем.

Здесь не было вырванной из журнала иллюстрации, как в жилище Верхарена, но на грубо отесанной полке лежала груда официальных бумаг, иные двухлетней давности, другие — недавние, и все неизменно трактующие о торговле.

Меус достал папиросы и джин, но Берселиус, ныне благополучно достигший своей базы, пожелал отпраздновать это событие и послал на склад, где носильщики сложили его пожитки, за бутылкой шампанского. Это было Клико, и когда Меус почувствовал разлившийся по жилам огонь игристого вина, на впалых щеках его выступил румянец, и тусклые глаза оживились. В памяти его всколыхнулось позабытое, встали тени прежних знакомых, блеск освещенных улиц Брюсселя, яркий свет «Cafe de la Couronee» — все это прошлое воскресло в вине.

Меус был один из «несчастных». Он занимал небольшое казенное место в Бельгии и потерял его по собственной вине.

Было это пять лет назад. Вплоть до своего увольнения он вел обычную ничтожную и скудную жизнь мелкого континентального чиновника, которому нет спасения от засасывающей рутины, и сухое однообразие чиновничьей жизни сделало его неспособным к чему бы то ни было другому.