Голубая лагуна [сборник]

Вдали от жизни, в одиноком форте, в недрах большого каучукового леса М’Бонга, то безмолвного, как сфинкс, то ревущего, как бурное море, в бесконечном зное сухого сезона и бесконечном томлении дождливого сезона, Меус, оставаясь наедине с самим собой, имел время подумать.

Нет тюрьмы более опасной, чем безграничная тюрьма. Лучше жить в одиночной камере Дортмурской тюрьмы, нежели в лесной пустыне. Стены общительны, но нет общительности в пространстве.

Меус знал, что значит смотреть через стену и видеть изо дня в день, как снова садится солнце и снова наступает новая ночь.

Он знал, что значит созерцать бесконечную свободу и чувствовать в ней своего поработителя и тюремщика. Он знал, что значит проснуться после полуденной сиесты и видеть все то же безнадежное большое пятно солнечного света в том же месте голого двора, где валяется все та же пустая жестянка из-под томатов.

Он знал, что значит лежать и слушать жужжание мух и стараться уловить их дьявольский мотив. Он знал, что значит мечтать о смерти с бессильным томлением больного ребенка, мечтающего о недоступной игрушке.

Загляните в собственную жизнь и проверьте все те мелочи, которые спасают вас от скуки и отчаяния и дают вам мужество продолжать из часа в час свой жизненный путь. Утренняя газета, новая книга из библиотеки, трубка, ожидающая вас по возвращении с работы, — сотня пустячков, из коих слагается день заурядного человека, дробя горизонт будущего на краткие этапы.

Меус был лишен этих этапов. Без литературы и любви, без женской поддержки, без ребенка, которого он мог любить, и собаки, которая его бы любила, в слепящем свете солнца, сияющего над фортом М’Басса, он стал лицом к лицу со своей судьбой и сделался тем, чем ныне был.

XII. НОЧЬ В ФОРТЕ

Ночь стояла знойная и душная, и запах керосиновой лампы сливался с табачным дымом и с едва уловимым запахом мускуса, доносившимся извне. Время от времени в отворенную дверь врывался порыв жаркого ветра, жаркого и влажного, как дыхание огромной пантеры.

В лесу по ночам бывало холодно, но здесь, в форте М’Басса, они изнывали от духоты.

Адамс сбросил куртку и с трубкой во рту сидел, раскинувшись в плетеных креслах, положив ноги на ящик из-под сахара. В других креслах сидел Берселиус с сигарой, а Меус, облокотившись на стол, рассказывал о превратностях торговли. В каучуке таится какое-то злое начало, причиняющее много хлопот. Достаточно трудно уже добывать его, но еще хуже собственные его проделки. Он подвержен всевозможным воздействиям, климатическим и другим, и склонен портиться во время путешествия по реке и морской переправы.

Странно было смотреть на ту страстность, с которой этот человек говорил о неодушевленных предметах.

— А потом еще слоновая кость, — говорил Меус. — Когда я прибыл сюда, клыки в сто фунтов были заурядным явлением. Когда вы достигнете слонового участка, господин капитан, вы сами увидите, что слонов стало меньше. Да и то, что теперь получается, стало хуже качеством. Мелочь, клыки с изъянами, за которые почти не получаешь премий. И чем меньше становится слонов, тем больше плутуют туземцы. «Мы тут ни при чем, — говорят. — Слона не сделаешь, раз его нет». Никогда у меня еще не было такого плохого сбора слоновой кости, как за последние шесть месяцев, а вдобавок еще, как это всегда бывает, вышла эта неприятность с туземцами у Прудов Безмолвия. Отстоявшая на десять миль к востоку деревня прекратила доставку каучука за последние несколько недель и просрочила уплату налогов, причем туземцы скрывались в лесу, отлынивая от ненавистной работы.

— Из-за чего началось? — спросил Берселиус.

— Почем знать? — отозвался Меус. — Может быть, и обойдется — пожалуй, даже и обошлось, так как я два дня не имею от них известий; как бы то ни было, думаю завтра побывать там. Если они не опомнились я дам им ясно понять, что им придется круто. Пробуду там несколько дней и посмотрю, можно ли воздействовать на них убеждением. Не хотите ли пойти со мной?

— Я не прочь, — сказал Берселиус. — Кстати, и носильщики передохнут несколько дней. Что скажете, доктор Адамс?

— И я пойду с вами, — сказал Адамс. — Все лучше, чем оставаться здесь одному. А вы, господин Меус, как вам нравится здесь в одиночестве?

— Да живется кое-как, — отвечал начальник поста, задумчиво глядя на папироску, как бы разговаривая с ней. — Живется…

«Вот это-то и плохо», — подумал Адамс. Но вслух ничего не сказал. Молчаливый от природы, он был скуп на слова, но щедр на сочувствие, и в то время как он уютно отдыхал в креслах, покуривая трубку, сердце его было полно сострадания к Меусу. Два года этот человек просидел в этом беспросветном одиночестве, два года не видал лица белого человека, исключая редких посещений участкового комиссара.

«Давно пора ему сойти с ума», — думал Адамс, а он-то знал толк в психических болезнях, так как специально занимался ими.

Но Меус ничуть не был помешан, а сохранил всю холодность здравого рассудка. Любостяжание спасло его — любостяжание, внушенное Матабишем.