Голубая лента

Да, Харпер только что из Африки, и нельзя сказать, что путешествие было неинтересным, никак нельзя. Но через несколько месяцев ему так все осточертело, и, чтобы развеяться, он на месяц укатил в Париж. Охотился ли он на крупного зверя? А как же! Он ходил и на крупного. Подстрелил трех львов, одного носорога, двух бегемотов. Просто так, между прочим, чтобы рассеяться. Ему, собственно, это не доставило никакого удовольствия, он не охотник. И, естественно, массу мелкого зверя — газелей, антилоп и что еще там бегало. Врачи предписали ему рассеяться, и он решил на несколько месяцев поехать в Африку, надо же когда-нибудь посмотреть, что за штука Африка. Он охотился в Бельгийском Конго и для этой цели пригласил к себе на службу французского летчика Барро.

— Того самого Барро, что две недели назад трагически погиб?

— Да, того самого. Подумать только: его растерзал дикий буйвол. Я прочитал об этом за завтраком в одной из парижских газет. Жаль его, очень жаль, — сказал Харпер и как-то особенно хмыкнул. Но говорил он о Барро совершенно равнодушно. — Славный парень, жаль его.

Рассеянно улыбаясь, Харпер вытащил из бокала соломинку и стал смотреть сквозь нее, точно в подзорную трубу.

— Возможно, это была месть черного континента, Принс, как вы думаете? — Он опять посмотрел сквозь соломинку, словно отыскивая далекую цель.

— То есть как это месть?

— Самая настоящая месть.

Харпер с воздуха стрелял в газелей и антилоп. Тысячными стадами мчались они под крылом аэроплана, самцы делали метровые прыжки вверх. А львов и все, что попадалось на глаза, они подстреливали с грузовиков. Харпер рассказывал об этом весело и оживленно, точно вернувшийся из похода школьник. Да, они побили очень много зверя, и, если хорошенько вдуматься, без всякого толку, ведь они даже не могли подобрать свою добычу. Только иногда удавалось им приземлиться, погрузить антилопу и доставить ее в лагерь. А вообще-то звери просто оставались на месте, вот почему он и думает, что смерть Барро — это месть черного континента.

— А видели вы, господин Харпер, водопад Стэнли?

— Ну, как же! Я специально ездил туда, чтобы посмотреть. Никакого сравнения с Ниагарским, куда там! Но вы совсем не пьете, Принс?

— Благодарю, — ответил Принс и пригубил бокал.

С утра до поздней ночи молодой Харпер, пил виски с содовой. Только виски помогало ему развеять ужасающую скуку. Он не знал, на что ему убить день. Он играл в гольф, в теннис, в карты, как одержимый носился на автомобиле. За всю жизнь он не прочел толком ни одной книги. Хотите — верьте, хотите — нет, но книги наводили на него тоску. Ни одной оперы, ни одной пьесы он ни разу не досмотрел до конца: ему достаточно было одного акта. Каждые полчаса он брался за что-нибудь новое и через полчаса снова скучал. Он скучал даже сейчас, рассказывая Уоррену о своем не совсем обычном путешествии, которое привело бы в восторг любого молодого человека. Сперва он смотрел через соломинку, точно в подзорную трубу, потом взял со стойки игральные кости и стал их рассеянно бросать.

— Не поедете ли вы снова в Африку? — спросил Уоррен.

Харпер покачал головой и с ужасом посмотрел на него.

— Нет, нет! — сказал он и хмыкнул. Ни в коем случае! Африка — подходящее место для негров и авантюристов, но не для джентльмена! Эти заросли, господи, эта глушь, эти крикливые обезьяны в дремучих лесах, эти жалкие негры с их дурацким барабанным боем и ужасающая темень, наступающая сразу, как только сядет солнце! Он с ума бы сошел, не будь с ним граммофона с двумястами пластинками. В Африку его теперь не заманишь! Для него существует лишь одно место в мире, где можно жить: Нью-Йорк! — Единственное место в мире, Принс, где можно жить! — повторил он.

Уоррен был очень доволен. Он уже совершенно забыл о Вайолет и направился в курительный салон, чтобы написать телеграмму.

Ну, уж если это интервью неинтересное! Гораций Харпер разочарован Африкой и заявил, что единственное место в мире, где можно жить, — Нью-Йорк! Гораций Харпер заявил, что водопад Стэнли не идет ни в какое сравнение с Ниагарским водопадом.

Закончив работу, он поднял голову и увидел два огромных, лихорадочно горящих глаза, устремленных на него. Но глаза эти, казалось, его не видели. Потом они опустились. Напротив сидел человек и писал. Уоррен узнал его: это был Кинский.

Кинский был целиком погружен в работу. Его рот был полуоткрыт, а продолговатое желтое лицо отражало невероятное внутреннее напряжение, словно всем своим существом он прислушивался к голосам, слышным только ему. Рука его набрасывала на листки бумаги беглые строчки нот.

Он стремился запечатлеть те величественные звуки, что прогремели этой ночью, заставив содрогнуться небо и море. Словно фанфары судьбы рода человеческого, словно фанфары самой смерти, наполнили они небо угрозой и ужасом. Потом все стихло. Но как гром будит стократное эхо в долинах, так фанфары разбудили в этой тиши сотни отзвуков и мелодий. И Кинский старался удержать их. Это давалось нелегко.