Голуби в траве. Теплица. Смерть в Риме

Быть может, Кнурреван не напрасно опасался старых ошибок. Он считал, что его партия в период первой Германской республики оказалась недостаточно национальной; она не обрела поддержки в уже расколотом Интернационале, а в своей стране потеряла влияние на массы, которые последовали за более доходчивым лозунгом примитивного национального эгоизма. На сей раз Кнурреван не хотел лишать свои паруса национального ветра. Он выступал за создание армии - обжегшись на молоке, не всегда дуют на воду, - но за армию патриотов (Великая французская революция затуманила его взор глупостью, а может, он считал, что снова родился Наполеон), выступал за генералов, только пусть они заботятся о народе и демократии. Дурак, думал Кетенхейве, эти генералы, когда дело идет об их карьере, совсем не так тупы; эти пройдохи будут разыгрывать перед Кнурреваном отличную комедию, они ему всего наобещают, будут готовы на все, лишь бы сколотить штабы, составить табель о рангах и соорудить учебные ящики с песком. Что произойдет потом, никто не знает. Портные хотят шить. А национальное пробуждение вообще трудный орешек. Теперь этот ветер, по-видимому, даже утих, национальное правительство стало хитрее, коварнее и на какое-то время подставило свои паруса международному бризу, а Кнурреван, желавший плыть под национальными парусами, вместо того чтобы начать интернациональные гонки к новым берегам под парусами новых идеалов, попал в штиль. К сожалению, он этих идеалов не видел. Не видел ни новых идеалов, ни новых берегов. Он никого не вдохновлял, потому что его самого ничто уже не вдохновляло. Он уподобился честным простакам из народа, описанным в дешевых патриотических брошюрках по социальным вопросам, он хотел быть Бисмарком, но избавленным от истерии и безнравственности, и одновременно Арндтом, Штейном, Гарденбергом и немножко Бебелем. Когда Кнурреван был молодым человеком, идеалом депутата был для него Лассаль. Но тот молодой человек умер, он признал справедливость приговора врачей и скончался от раны в сердце. Теперь ему к лицу была бы мягкая шляпа, хотя он ее не носил. Он упрямился, бушевал не только за игрой в скат, упрямился, бушевал, как в свое время бранденбургский вояка король или старик Гинденбург. В политической жизни тоже все страшно перемешалось, ветры продували партии вдоль и поперек, и только на метеорологических картах, которые никому не понятны, загадочные линии, соединяющие места с одинаковой температурой (они могли быть очень далеко друг от друга), обозначали фронты и предупреждали о циклонах и бурях. В таком положении Кнурреван не способен был ориентироваться и уцепился за Кетенхейве (Мефистофеля доброй воли), чтобы тот по беззвездному, низко нависшему небу смог определить местонахождение корабля и наметил его курс в ночном тумане.

Кнурреван, чтобы не отставать от времени, завел себе обстановку в том стиле, который он считал передовым и который соответствовал воззрениям солидного искусствоведческого журнала. Мебель была практичной, кресла удобными; мебель, кресла, лампы и занавески - все как в «Современном кабинете директора», выставленном в витрине умеренно модернистского архитектора по интерьеру, а купленный секретаршей букет красных цветов стоял именно там, где полагается: под выдержанным в блеклых тонах пейзажем - видом на Везер. Кетенхейве подумал, не читает ли иногда Кнурреван в своем кресле романы об индейцах, но у председателя фракции не оставалось времени для развлекательного чтения. Он выслушал сообщение Кетенхейве, и вместе с генералами из Conseil Superieur des Forces Armees в его кабинет вторглись блеск и лживость, высокомерие и коварство злого мира; ему показалось, что по тканому немецкому ковру зашагали иностранные офицеры в высоких сапогах с серебряными шпорами, французы в широченных красных галифе и англичане со стеками, готовые стукнуть по столу.

Кнурреван негодовал. Он возмущался, а Кетенхейве считал, что фраза генералов об увековечении раскола Германии как единственного скудного завоевания минувшей войны вполне объясняется профессией этих господ: мнение специалистов всегда ограниченно, а в данном случае ведь это мнение генералов, вообще-то не богатых разумом. Кнурреван не разделял такой точки зрения, он испытывал почтение к генералам, которых Кетенхейве на худой конец использовал бы как пожарных. Кнурревана жег засевший в сердце осколок, свинец, сросшийся с его плотью, и это была боль юности, которая вливала в него живительные силы и молодила его. Он пылал ненавистью. Той ненавистью, которую мог себе позволить лидер мирной социальной партии; он ненавидел вдвойне и поэтому был дважды узаконен и застрахован, он ненавидел внешнего врага и классового врага, которые на сей раз воплощались для него в одних и тех же людях. В сущности говоря, одно лишь название их корпорации, казавшееся ему столь надменным, само французское название - Conseil Superieur des Forces Armees - возмущало Кнурревана, а Кетенхейве с нарочитой элегантностью развернул его перед ним, как тореадор разворачивает перед быком красное полотнище.