Голубые эшелоны

Розовые на утреннем солнце просторы, широкая река в камышах, мелодичный говор, сердечное радушие хозяев — все это было как бы воплощением воочию гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

То, что батраки ходили за скотом, работницы доили коров, пололи огород, никак не нарушало чар, которыми я был полон с самого утра. Для них были будни, а для меня — праздник!

За завтраком познакомились и с Петром Григорьевичем. Был он в широких штанах, вышитой сорочке, в прищуренных глазах его светилась доброта. Впечатление усиливала еще ласковая улыбка на бритом лице с седоватыми усами и серебром седины в волосах. Теперь стало понятно, почему мебель в доме была не так красива, как добротна, — иначе она не выдержала бы восьмипудового веса хозяина. Вдобавок к весу у него была и соответствующая комплекция: рослый, широкоплечий, крепкий.

Петр Григорьевич выглядел совершенным степняком, как я их себе представлял.

После обеда, — когда мы уже успели накататься на лодках по Орели, прогуляться на курган, откуда было видать с полтора десятка сел и хуторов, промокнуть до нитки под внезапным дождем, — начали съезжаться гости. Для полноты впечатления о степняках только их и не хватало.

Первым приехал на лошаденке в веревочной шлее дальний родич с козлиной бородкой, с короткими рукавами и в таких же обдерганных брюках. Убожество костюма бросалось в глаза, он старался затушевать его живостью и разговорчивостью. Первым же вопросом его было:

— Мартыновича пригласили?

— Он и без приглашения прибудет, — ответила хозяйка с ноткой иронии.

Затем приехал брат Петра Григорьевича, безногий, но веселого нрава. Мы уже слышали, что половина детей на хуторе походит на него, а его дети похожи на кучера Митрофана.

— Мартыновича известили? — спросил и он.

— Как будто сам не знает.

— Говорят, уже всю степь объездил со своей музыкой.

— Пусть человек хоть этим потешится.

— А жена дома сидит: до того дошли, что на людях уже не в чем показаться.

Хозяйка тяжело вздохнула. То ли сочувствовала, то ли сама опасалась подобного же.

Затем прибыли две дамы. Ходнев подтолкнул меня локтем:

— Дама просто приятная и дама, приятная во всех отношениях.

Иной рекомендации не требовалось.

Наконец во двор въехала бричка, битком набитая людьми. Она напоминала балагулу, в каких возят пассажиров на Подолии. Первым вылез из брички тощий и высокий мужчина в изжеванном костюме, но в белой фуражке с красным околышем. Дворянин! С великой осторожностью он снял с брички что-то замотанное в дерюжку. За ним начали соскакивать, как куры с насеста, и другие. А Таня — она стояла с нами на веранде — называла каждого по очереди:

— Вот этот небритый — учитель из соседнего села. За ним — землемер. Мой верный рыцарь.

И лукаво улыбнулась. А у меня от ее слов почему-то сердце екнуло. Я нашел ее руку и пожал. Она не отнимала, пока не подошли гости.

— А с бандурой кто? — спросил я, указывая на человека в изжеванном костюме и тоже давно не бритого, хотя он и вышагивал, как признанный артист.

— Мартынович со своим граммофоном. Здесь это еще новинка.

Последним плелся разбитой походкой гость лет тридцати, с одутловатым лицом, хранившим следы интеллигентности, которые, казалось, еще подчеркивала маленькая бородка.

— О, и Левицкий приехал! — сказала Таня без особой радости. — А ведь был такой интересный!

После дождя приятно было вдыхать запахи влажной земли, и гости столпились на веранде. Отсюда видна была река, и это тоже как бы освежало воздух.

На берегу полольщицы запели:

Тихо, тихо Дунай воду несе,А ще тихше дівка косу чеше…

Все притихли, слушали. Только небритый учитель стал в театральную позу и продекламировал:

Выдь на Волгу, чей стон раздаетсяНад великою русской рекой?

И кивнул на огороды. Но вместо «раздается» у него получилось «роздается». Дама, приятная во всех отношениях, деланно поморщилась и искоса глянула на нас. Мы тоже скептически улыбнулись.

Среди гостей учитель и землемер, видимо, не принадлежали к дворянскому сословию, и присутствующие не скрывали своего превосходства над ними.. Только тот, кого Таня назвала Левицким, стоял в углу, задумавшись, и не старался попасть в тон остальным. Даже дернулся, когда безногий брат грубо сказал:

— Жена стонет от его кулаков, а он думает, что от царского режима.

На загорелом лице небритого учителя проступила растерянная улыбка, словно он в чем-то провинился. Сашко, видимо, знал его материальное положение и сказал:

— Нищета до петли доводит. А нам безразлично…

— Своя рубашка ближе…

— Это заповедь шкурника!

Сашко заикался. И прежде чем он выговорил слово «шкурник», его безногий дядюшка высоко поднял брови:

— То есть все мы шкурники, племянник? Это кто же так считает, социалисты?

Изжеванный Мартынович поучительно сказал:

— Теория социализма лжива и порочна.

— Правильно! — поддержал его родич с короткими рукавами. — Мужики не хотят революции. А что в городах рабочие затевают, так это с жиру бесятся!

— Столыпин тоже так думает, — сказал заикаясь Сашко.