Голубые эшелоны

Можно еще сбегать на пруд. Возле кузниц были мостки, с противоположной стороны — купальни, где дремал маленький челнок. Там он и сгнил посреди зеленой ряски. Если перейти плотину, обсаженную вербами, можно увидеть, как Каруник повезет на станцию почту в кожаном мешке.

Сад уже стал оранжевым от спелых груш и яблок. По утрам они желтыми кружками покрывали землю, мы собирали их полными ведрами и ссыпали в клеть.

Когда на току возле клуни выросли два стожка — один ржи, другой пшеницы, — отец спросил:

— Ты в книжку заглядываешь?

Я решил непременно разыскать учебники, но тут подоспела молотьба. Мы ждали ее, как праздника. Еще за три дня до этого отец выстрогал ток и присыпал его соломкой. Наконец утром привезли молотилку. Все мальчишки переулка бежали следом и смотрели на нас завистливыми глазами: мы с Яшком и Боровиков Василь будем погонять лошадей.

Молотьбу кончили к обеду. Деревья в саду покрылись пылью, а новый омет соломы совсем заслонил сад от двора. Пахло свежей мякиной и сбоем, от этого делалось тоскливо и совсем не хотелось искать учебники, тем более что через два дня будет первая Пречистая, храмовой праздник на Посуньках. После церковной обедни приехали тетка и дядя из Халимоновки. Они громко обсуждали свои хуторские дела, а я с грустью думал о завтрашних экзаменах и никак не мог припомнить, чему мы вообще за все эти пять лет научились в школе. Пожалуй, только читать и писать, это у меня хоть и плохо, но получалось.

Наконец настало шестнадцатое августа. Я пришел в городское училище на экзамены. Хотя на мне и была уже серая блуза, но нужно еще писать диктант. Потом задали задачу на дроби. Я увидел маленькие десятые и сотые, с которыми всегда почему-то не ладил, и завертелся, как жук на иголке. Обернулся назад, — там сидел Дмитро Головко, он все знает и мне подскажет. Но передо мною, как сизая туча, вырос страшный учитель Кудрявцев в форменном сюртуке. Я потянулся было к передней парте — снова Кудрявцев. Я в сторону — Кудрявцев. Дальше уже ничего, ни одной цифры, даже целой не видел, кроме Кудрявцева, с широким красным лицом. Он, казалось, плавал в тумане и застилал мне глаза.

Отец с грустью посмотрел на меня, когда я, заплаканный, приплелся домой, и сказал:

— Думал, хоть тебя вывести в люди. Ну, раз не хочешь — ступай волам хвосты крутить.

— А вот бы вам дроби задали, — сквозь слезы ответил я.

Небо было серое, под ногами чавкала грязь, а с мокрых крыш тоскливо падали капли, подпрыгивали и разбивались на маленькие дроби.

В Народном доме по Водолазной улице, на рождество, на пасху, да еще один раз, летом, местные любители давали спектакли. Это был праздник. Играли украинскую пьесу «Пан Штукаревич». Я с необычайно суровым видом хожу по рядам и проверяю билеты. Проверяю даже у своих знакомых, делая вид, будто их не узнаю.

На мне куртка из шинельного сукна, и я в ней похож на рыцаря, закованного в серебряные латы. Этому способствовал в основном Матвей Яковина, который никак не мог решить, что шить мне — пиджак или пальто. Одеться по-городскому мне нужно было потому, что я уже третий месяц служу в Валковском обществе трезвости, которое ведало чайными всего уезда, а помещалось в Народном доме.

Служба у меня была неопределенная. Может, оттого мне ничего и не платили. Но я должен был каждый день ходить на почту и разносить пакеты по городу, а в свободное время переписывать разные бумаги.

Перед сценой за низеньким барьером оркестр пробовал инструменты. Дирижировал Тихон Рудаков, который собирался стать кузнецом, но почему-то целыми днями играл на кларнете. Из таких же кузнецов, мясников и прочих любителей музыки состоял весь его оркестр. Наконец звуки «польки-кокетки», как стадо коров после водопоя, вырвались из-за барьера. В первом ряду сидел корнет Яхонтов с каким-то поручиком. Рядом с ним — супруга акцизного чиновника. Ее телеса занимали весь проход, пробегали только мальчишки, ныряя, как в нору. Дальше сидели податной инспектор с женой, нотариус, инспектор училища, как всегда с посоловелыми глазами. Это была местная аристократия.

Едва заиграл оркестр, как публика в первых рядах начала затыкать уши и мотать головами, точно на них падали не бравурные звуки, а настоящие камни.

Я тоже мотал головой, показывая, что и мне не нравится их игра. А игра их производила на меня такое впечатление, словно они кого-то передразнивали: зал наполнил писк, визг, скрежет и страшный барабанный грохот. Я так представлял себе шабаш ведьм.

Наконец медленно раздвинулся занавес. Первое действие пьесы происходит в школе.

Режиссер, как видно, решил, что учеников натурально сыграют коржевские мальчишки, такие же школьники, как и в пьесе, и выпустил их на сцену больше десятка, чтобы они изобразили перемену между уроками.

Мальчуганы решили, что они уже стали артистами и должны играть, как артисты. Они начали бегать по сцене, кататься по полу, кричать, визжать, ломать парты. На сцену вышел уже по ходу действия учитель и что-то грозно кричал, суфлер ловил мальчишек за ноги. Но утихомирить их было невозможно. Тогда из-за кулис вышел бородатый пожарный с палкой.