Голубые эшелоны

— Просит? Значит, порядочный человек. Прогоним белых, дадим ему не только граммофон, а даже орган и целую библиотеку. А тех, кто таскает барахло, передайте в Особый отдел. Я вижу, комбриг честный человек, а рапорт написал в сердцах. Верните ему и, как положено в таких случаях, извинитесь. Точка!

Вскоре после этого где-то поблизости раздался сильный взрыв. Штабной поезд стоял в это время на станции Сумы, невдалеке от города находился железнодорожный мост, и его нужно было взорвать, чтобы задержать наступление деникинцев. Пархоменко боялся, что не успеют, и теперь, услышав наконец взрыв, довольно потер руки. Однако в окно он увидел какое-то необычное движение на перроне. Ничего не понимая, Пархоменко вышел из вагона. Хотя уже наступила тишина, красноармейцы бежали, вытаращив глаза, явно чем-то перепуганные. На бегу они бросали вещевые мешки, шинели, даже сапоги. Пархоменко схватил за плечи одного красноармейца, который потерял даже сапог.

— Что случилось, куда ты бежишь?

— Адъютант говорит, нас обошли, мост впереди взорвали! — выкрикнул красноармеец, голой пяткой стараясь стянуть и другой сапог. — Говорит, спасайтесь, кто как может…

— Это твоя гармонь? Играй казачка!

Красноармеец, подчиняясь строгому приказу, заиграл непослушными пальцами. Услышав веселый танец, бойцы удивленно оглядывались и, не увидев нигде врага, останавливались в растерянности и виновато поворачивали к своим вагонам. Скоро возле гармониста уже столбом стояла пыль и слышался веселый смех.

После взрыва началась артиллерийская канонада, она становилась все громче и настойчивей. Это удивило и Пархоменко; не подавая виду, он спокойно пошел к вагону, но, очутившись у себя, уже с тревогой взял телефонную трубку. Бой шел на фронте первой бригады. К телефону подошел дежурный.

— А где комбриг?

Дежурный, было слышно, запнулся:

— Комбриг, говорят, еще с полчаса назад будто бы утек к белым… Будто поехал на позиции — и прямо на ихнюю разведку. Я вам звонил… Враг перешел в наступление, мы отходим…

Пархоменко раздраженно бросил трубку и крикнул в дверь:

— Позовите адъютанта, а Макогон пусть седлает коня!

Прежде чем возвратился посланный, в вагон вошел политком, белокурый эстонец. Всегда сдержанный и уравновешенный, мало знакомый с военным делом, но хороший токарь Харьковского завода ВЭК, он на этот раз был раздражен и ругался не переставая, пока не вошел в вагон. В купе, кроме Пархоменко, были его жена и двое детей. Политком, извинившись, снова крепко выругался. Из его слов Пархоменко понял, что не только командир первой бригады сбежал к белым, подняв перед этим панику на станции, перебежали к белым еще и помначштаба и командир эскадрона. Тем временем вернулся дежурный.

— Лошади готовы, товарищ командир группы, а вот адъютанта, — он виновато взглянул на политкома, — адъютанта нету. Видели, будто бы на позицию поехал.

— Догнать! — прохрипел Пархоменко сдавленным голосом. Лицо его вдруг стало серым; казалось, что он сразу постарел. — Ну, говорите, говорите, что и комбриг-два сбежал… тот, что рапорт подавал… Нет, он не сбежит, он честно возмущался… адъютант хотел его очернить. Догнать провокатора! — Пархоменко неожиданно пошатнулся и, если бы политком не поддержал, упал бы на пол.

— Ты совсем болен! — испуганно воскликнула жена.

— Что я тебе — барышня, чтобы болеть? — Пархоменко стиснул зубы. — Макогон, давай коня.

В вагон неожиданно вошел Иван Пархоменко. Он был в измятой шинели, от которой несло карболкой, давно не бритое лицо было тоже измято, как шинель. В глубоко запавших глазах сквозил плохо скрытый испуг, но Александр Пархоменко встретил его неожиданно весело, даже с иронией.

— Вы прибыли? Что за вид у вас, братец?

— Хоть живой остался, и то ладно. Думал хоть у тебя после тифа отлежаться, а оказывается, вас жмут.

— А ты меньше щурься, дальше увидишь. Садись. Сейчас будем отступать. Вырвемся из этого мешка, потом мы врага будем жать. Слышал, крестьяне в тылу Деникина уже за вилы берутся? С такими лозунгами — опять «единая неделимая», опять посадить на землю помещиков — его армия далеко не продвинется. Отступим до Ворожбы, может, и до Орла, тем хуже для Деникина: больше в тылу будет партизан, а до Москвы не доскачет.

Когда Красная Армия отступила к Ворожбе, Александр Пархоменко был уже совсем болен. Сдав командование своей группой, он поехал лечиться. На одной прифронтовой станции увидел красноармейцев. Должно быть, в ожидании поезда они лежали, сидели и слонялись по перрону, каждый с винтовкой за плечами. Неряшливый вид их говорил о полной дезорганизации части. Пархоменко заинтересовался, сняв из предосторожности с себя портупею и надев на голову шапку-ушанку брата, прошелся несколько раз между красноармейцами и вернулся в вагон, нервно покусывая кончик уса.

— Наши, — сказал он, швырнув шапку на пол, — даже сюда добежали.

— Дезертиры? Арестовать их, вернуть назад! — возмутился Иван.

Александр поморщился, он не любил таких слов.