Гончие Лилит

Снизу, в кухне ресторана, грохнула сковородка, и кто-то голосистый завопил что-то по-китайски. Интересно, что бы это могло значить. «Сянь Хао, у тебя снова пригорела рыба!» или «Помой тарелки, Линг Пенг, они все еще пахнут кальмарами». Мне нравился этот шум. Я узнавала в подобной суете отголоски моего прошлого – отблеск того времени, когда сама носилась по кухне ресторана, и единственными моими бедами были лишний вес и нерешительный бойфренд.

* * *

Грохот, с которым рухнули мои моральные устои, и впрямь оказался оглушительным. Нехорошо, Скай, нехорошо. Но лучше уж мучиться от угрызений совести, чем томиться в психушке. И пусть мне придется растить ребенка самой, пусть придется учиться и работать за двоих, пусть эта тайна не даст мне спать по ночам, зато – подумать только! – со мной рядом будет крохотный человек с глазами Боунса, или его дерзкой улыбкой, или его невозможным характером. Или всем сразу! Я стану самой богатой женщиной на свете, буду обладать настоящим сокровищем!

Да, предстоит подвергнуть свое тело бесчисленным процедурам и манипуляциям. Мне придется есть, пить и принимать в виде инъекций множество препаратов. Таблетки, свечи, уколы в живот, снова таблетки, чтобы облегчить побочное действие других таблеток, ультразвук, анализы крови, осмотры, осмотры и снова осмотры… Но этот ребенок станет тем единственным человеком, который может спасти меня. Тем единственным, кто поможет мне справиться с пожирающей меня изнутри пустотой и отчаянием. Мой инстинкт самосохранения – дряхлый больной старик, который давно потерял всякую надежду меня спасти, – в кои-то веки выбрался из пещеры, в которой сидел последние двадцать лет, и сказал: «Роди его, милая, роди. Боюсь, только это тебе и поможет».

* * *

Побочные эффекты обошли меня стороной. Наверное, когда чего-то очень сильно хочешь, то эйфория от мыслей, что скоро обретешь желаемое, снимает боль и стресс. Кроме неприятных ощущений в животе и слабости по утрам, меня больше ничто не беспокоило. Доктор Бхагнари в подробностях рассказывал, что со мной происходит, и эти истории, отражающие поэтичность его восточной натуры, здорово поднимали мне настроение.

– Твои яичники – это две грозди зеленого винограда, Скай. Каждый месяц на них созревает по красивой сочной виноградинке. Приходит время, и виноградинка лопается, выбрасывая семечко прямо в твою матку, где оно ходит-бродит в поисках своей судьбы. Но, как мы уже выяснили, нам нужно много зрелого винограда, поэтому сейчас в твоем животе зреет истинная мечта винодела. Вижу целых шесть фолликулов – каждый почти пятнадцать миллиметров в диаметре. Вот откуда эти тянущие боли. Скоро виноградины полностью созреют, и мы извлечем их содержимое с помощью вот этой симпатичной иглы. Организм, конечно, обомлеет, как дитя на представлении фокусника: «Ах! Что такое? Были – и нет! Пропали мои детушки!» Но мы быстро вернем их обратно, как только оплодотворим и подрастим в инкубаторе. Тебе все понятно, дорогая Скай?

– Да, доктор Раджив. Я просто кайфую от ваших историй.

– В таком случае, милая, возвращайся домой, съешь полторта, включи «Топ-модель по-американски» и зрей дальше. Как виноград.

– Как виноград, ага…

– А лучше сходи в бар, напейся безалкогольной «Кровавой Мери», пофлиртуй с барменом, станцуй румбу на столе. Как-никак, ты без пяти минут мамочка.

– Вы так не шутите, доктор Раджив, а то ведь пойду и напьюсь. Безалкогольной «Кровавой Мери» – так бармену и скажу. Вот хохоту будет…

* * *

Я и в самом деле зашла в бар накануне так называемой подсадки. Доктор велел хорошенько выспаться, но мне не спалось. Гонимая волнением, я забрела в крохотный бар через дорогу от моего дома и заказала себе стакан апельсинового фреша. В заведеньице пахло полированным деревом и цитрусами. Бармен колдовал над напитками, блестело стекло, и откуда-то лилась царапающая душу мелодия. Я помешивала трубочкой сок и разглядывала сидевшие в полумраке фигуры посетителей. А потом подняла глаза к экрану включенного телевизора и обомлела.

С экрана на меня смотрел мужчина, который сжал в руке и унес с собой мое сердце. Сэм Гарри Оушен собственной персоной, элегантно одетый в черный фрак с бабочкой, сжимающий в руке непонятную статуэтку и освещенный тысячей прожекторов. Что это? «Грэмми»? «Эм-ти-ви Эвордс»? Или какая-нибудь южноафриканская музыкальная премия? И за что его награждают? Лучший композитор? Лучший продюсер? В музыкальных наградах я разбиралась не лучше, чем в сортах древесины. Боунс произносил благодарственную речь, и, судя по его взволнованному виду, ему было что сказать. Но звук телевизора был убран полностью, а по губам – даже таким знакомым – я читать не умела.

– Вы можете включить звук? – бросаюсь я к бармену, едва не перемахнув к нему через стойку.

– Нет, поломался, ждем мастера со дня на день.

– Жаль…

– Эй, бро, включи чемпионат по бейсболу! – требует кто-то у меня за спиной.

– Нет-нет-нет! – молю я, переставляя стул ближе к телевизору.