Гончие Лилит

Боунса я узнала сразу – человеческое воплощение короля тьмы: бесовская улыбка, обрит наголо, глаза льдисто-серые, пристальные, преломляющие в своей глубине солнечный свет. А вот та, что рядом с ним… Неужели это она? Боунс прижимает к себе молодую хорошенькую девушку с фиолетово-черным тюльпаном в руке и с золотой пентаграммой на шее. Белое платье на тонких бретельках едва прикрывает маленькую грудь. Ключицы подведены нежно-розовым. Не знаю, сколько косметических операций Лилит перенесла потом, но они изменили ее до неузнаваемости. У девушки на картине и той женщины, которую я знала, одинаковыми были только глаза и овал лица, все остальное стерло и нарисовало заново полчище хирургов.

Художник был безусловно талантлив: ему удалось изобразить не только Лилит и Боунс, но и их одержимость друг другом. Здесь была нарисована любовь. Настоящая ЛЮБОВЬ. Что бы я отдала за то, чтобы он смотрел на меня так же? Да почти все…

Я решила, что не выброшу картину. Она была достойна уважения, зависти, ревности. Она была отражением завораживающе красивых чувств, которым не страшна вечность.

На следующий день я съездила в город и заказала для нее дорогую раму. Немного доплатила, и картину обрамили для меня в тот же день. Вечером ее привез мне мальчишка-посыльный, я сорвала с нее упаковочную бумагу и сразу же повесила на стену. В гостиной над тем диваном, где когда-то делала Боунсу «эротический массаж».

«Ты чертова мазохистка, Полански. Чертова мазохистка!»

Вовсе нет. Мне просто нужно переболеть этим. Я должна смотреть на них до тех пор, пока не перестану что-либо чувствовать. Пока соответствующий болевой рецептор не потеряет чувствительность от слишком частой стимуляции. Я буду смотреть на них утром и вечером, буду в компании этой парочки завтракать и пить вино перед сном, пока однажды меня не переломает. Пока не приму все это как должное, как неизбежное, как предписанное свыше: Боунс и Лилит должны быть вместе. А я – пыль, которую ветер несет мимо этого храма.

* * *

В конце октября позвонил Терри и сказал, что хочет приехать. Долго допытывался, как у меня самочувствие и настроение. Наверное, пытался представить, с кем доведется проводить уик-энд – зареванной депрессивной мученицей или уже оклемавшейся от удара амазонкой.

Амазонкой я никогда не была, а мученицей быть устала, о чем ему прямо и сказала.

– На секс, наркотики и рок-н-ролл не рассчитывай, но скучать я тебе тоже не позволю. Здесь есть пингвины! Представил? Натуральные такие афропингвины. Целая колония! Тут, между прочим, до Антарктики рукой подать, вот оттуда они сюда и попали пару миллионов лет назад! И здесь уйма достопримечательностей! И солнце во все небо – просто рай для отсыревших, зарастающих плесенью ирландцев. Вернешься загорелый, вся твоя лечебница обзавидуется. Ну и… мне будет очень приятно твое общество, Терри.

– Надеюсь, – слегка нервно сказал он.

– Что с тобой? Боишься? Тут уровень преступности всего-то в двадцать пять раз выше, чем в Ирландии.

– Во сколько?!

– В двадцать пять раз. И это еще хорошо! Вот в Гондурасе…

Терри засмеялся, но с ним точно было что-то не так.

В день его приезда я неважно себя чувствовала. То ли переохладилась, искупавшись в океане, то ли снова подхватила вирус, то ли меня доконал-таки надменный взгляд юной Лилит с картины. Кусок не лез в горло, все валилось из рук. Ночью я почти не спала, а потом все утро боролась с сонливостью.

Я долго вертелась у зеркала, приглаживая отрастающие волосы и стараясь придать им хоть какое-то подобие прически. Впервые за долгое время накрасила ресницы. Примерила новое платье – оранжевого цвета. Сбежавшая из больницы психопатка потихоньку обретала осмысленный взгляд, бывшая узница концентрационного лагеря понемногу наедала щечки, бритый наголо солдат наконец-то ушел с передовой и вернулся домой отращивать кудри и залечивать раны. Не хватало только ласковой руки, которая обняла бы за плечи. Нежных губ, которые вернули бы вкус к жизни. Хотя, возможно, и не нужны они мне вовсе. Любить – как употреблять алкоголь. Все веселятся, пока пьют. Но потом непременно приходит похмелье.

Не помню точно, чем я занималась, когда в дверь позвонили. Кажется, заваривала ройбуш. Или укладывала тарелки в посудомоечную машину. Или протирала зеркало в ванной. Одним словом, была занята, а когда услышала звонок, тут же все бросила и побежала к двери. Ну наконец-то!

Распахиваю дверь. Терри одет не по погоде, под глазами тени – друзья двадцатичасового перелета, кожа по-ирландски бледная, триста лет не видавшая солнца. Ничего, я сделаю из тебя человека!

– Как долетел? Не отвечай, вижу, что ужасно! Я обнимаю его, кудахча и рассыпая вокруг искры радости. Терри стоит на пороге и неловко переминается с ноги на ногу.

– Да проходи уже, или мне затаскивать тебя силой?

– Скай… Пообещай, что не будешь… нервничать. Черт. Он бледен не по-ирландски. Это бледность иного рода: он взволнован. Он нервничает.

– Что стряслось? – замираю на месте я.

– Ничего не стряслось, просто… Пообещай, что дашь все объяснить.