К и ч и н. Это писал ваш друг Ванеев. А «Рабочее дело» — противоправительственная газета, которую вы предполагали выпускать. Чему вы улыбаетесь?
У л ь я н о в. Простите, но наблюдать за ходом ваших логических построений просто любопытно.
К и ч и н. Вот как? Что же тут любопытного?
У л ь я н о в. Вы показываете мне какой-то листок, где написаны чьей-то, рукой слова «Рабочее дело», и тут же утверждаете, что это и есть подпольная газета.
К и ч и н. Моя логика, господин Старик, покоится на показаниях заключенных. А они говорят: вы хотели создать противоправительственную газету. Взгляните… Это писали вы?
У л ь я н о в. Да. Эта статья переведена мной из венской газеты «Нейе ревю».
К и ч и н. Для чего?
У л ь я н о в. Я думал напечатать ее в одном из русских изданий.
К и ч и н. Статья о Фридрихе Энгельсе.
У л ь я н о в. На смерть Фридриха Энгельса. Что же тут плохого, господин прокурор? Не понимаю. Энгельс сын крупных германских промышленников, сам банкир, ростовщик, великий экономист, и разве грех помянуть его несколькими добрыми словами? И потом, это всего-навсего — пе-ре-вод. Почему то, что печатают за границей, нельзя печатать у нас?
К и ч и н. Вы знаете, что творится в столице? Бастуют текстильщики.
У л ь я н о в. Несколько пьяных мастеровых…
К и ч и н. Да нет, тридцать тысяч.
У л ь я н о в. Неужели так много?
К и ч и н. А повод? Как по-вашему, каков повод?
У л ь я н о в. Крохоборство хозяев.
К и ч и н. Интересно. Объясните.
У л ь я н о в. Это же очень просто. Императора коронуют. По случаю торжества рабочих распускают по домам на три дня. Пей, гуляй. А с расчетом поскупились — деньги выдали лишь за один день.
К и ч и н. Откуда вам это известно?
У л ь я н о в. Из газет.
К и ч и н. Ерунда. Праздники давно кончились, а рабочие фабрик Кенига, мануфактур и бумагопрядилен бастуют.
У л ь я н о в. Простите, я этого не знал. Не пишут.
К и ч и н. Шумят на Александровском, на Путиловском, на Обуховском… А деньгами их поддерживают рабочие Берлина, Вены, Лондона и даже Нью-Йорка.
У л ь я н о в. Да не может быть! Это что-то новое!
К и ч и н. Они называют это — солидарностью. И не удивительно: рабочим дали двенадцатичасовой рабочий день, так они — наглецы — требуют восьмичасовой!
У л ь я н о в. И это тогда, когда вам, господин прокурор, приходится трудиться по восемнадцать часов в сутки. Шутка ли — вести столько допросов!
К и ч и н. Я счастлив выполнять свой долг… Так вот. В чем же причина беспорядков?
У л ь я н о в. Я, пожалуй, смог бы ответить. Разрешите?
К и ч и н. Прошу.
У л ь я н о в
К и ч и н. Откуда вы это взяли?
У л ь я н о в. Опять же из газет. Вчера прочел.
К и ч и н. Память у вас завидная. Но газеты пишут чушь. Где им понять, что все дело в политической агитации! Как действуют наши подстрекатели? Они приходят на завод, влезают в каждую щелку, заводят друзей среди рабочих, ведут беседы, И какие беседы! Это же надо знать! Потом они тайно печатают листовку, в которой каждое слово, каждая буква понятна мастеровому. А вывод? «Долой царя!» Сначала стачка, потом бунт, потом революция. Вот!
У л ь я н о в. Что ж, вы это знаете лучше меня.
К и ч и н. Теперь вам ясно — как мы расцениваем ваши экскурсии на заводы? Вы полагаете, что мы настолько наивны, что не знаем, зачем вы ездили за границу? Для встречи с Плехановым. Наконец, прочтите вот это…
У л ь я н о в
К и ч и н. Не государю императору, а прямо — царскому правительству. Какова наглость!
У л ь я н о в
К и ч и н. А каковы выражения!
У л ь я н о в. Появление этой листовки как раз и доказывает мою непричастность к делу.
К и ч и н. Почему же это?
У л ь я н о в. Я — в тюрьме. В камере я не мог отпечатать листовку. Относительно своей заграничной поездки объясняю: я ездил на лечение после воспаления легких. Причем я воспользовался возможностью заняться в Париже и Берлине по предметам моей специальности. Занимался в Берлинской королевской библиотеке. Ни в какие сношения с эмигрантами я не вступал.
К и ч и н. Если не вступали, то к чему эта телеграмма?
У л ь я н о в. Впервые слышу.
К и ч и н. Взгляните. Перехвачена неделю назад.
У л ь я н о в
К и ч и н. Но ведь вы и есть Ульянов!