Горчаков

Горчаков как никто другой видел, как менялись атмосфера на христианском Востоке и обстановка вокруг него. В конечном счете Западная Азия и Балканы стали пунктами кристаллизации европейских кризисов. Освободительные военные походы предыдущих столетий расширяли границы Российской империи, но одновременно несли за собой беды и разрушения, вызывая ответную реакцию — геноцид, насильственную исламизацию местного населения. По этой причине попытки освободить христиан извне неоднозначно воспринимались местной славянской элитой, вызывали беспокойство, скрытый протест. Политический анализ того, что реально происходит в славянских странах Востока, Горчаков представил задолго до Балканской войны в упоминавшейся записке императору в 1867 году:

«Обратив взор в будущее, нам следует предвидеть, что христиане Востока, будучи предоставлены своей судьбе, не избегут столь мощного на сегодняшний день влияния капитала и материального прогресса Запада. Но, дабы противостоять ему, можем ли мы рассчитывать лишь на признательность христиан и узы веры и расовой принадлежности, связывающие нас? Безусловно, не стоит пренебрегать и этим внутренним порывом, доколе он — наша единственная сила на настоящий момент. Нам следует продолжать нашу миссию защитника христианских народов Востока, практически показывая им, что Россия — их единственный, искренний, постоянный и бескорыстный друг, от века желавший им добра, причем не из каких-либо корыстных расчетов и эгоистических задних мыслей. Однако, чтобы Россия имела в этих краях достойное ее влияние, необходимо подкрепить моральные узы постоянными финансовыми, промышленными и торговыми отношениями, которые неразрывно связали бы судьбы России и этих стран воедино»[193]

.

Подкреплять моральные узы экономическими России становилось все труднее, почему Горчакову и приходилось, несмотря на давление определенных сил, отодвигать данную проблему в долгий ящик. Радикально взяться за решение восточного вопроса Россия, по мнению ее канцлера, могла лишь «развив свои внутренние силы, какие на сегодняшний день есть единственный реальный источник политического могущества государства»[194]

.

Бисмарк, не связанный условностями российского императорского двора, мог, в отличие от Горчакова, высказываться по этому поводу гораздо откровеннее:

«Традиционная русская политика, которая основывается отчасти на общности веры, отчасти на узах кровного родства, идея «освободить» от турецкого ига и тем самым привлечь к России румын, болгар, православных, а при случае и католических сербов, под разными наименованиями живущих по обе стороны австро-венгерской границы, не оправдала себя. Нет ничего невозможного в том, что в далеком будущем все эти племена будут насильственно присоединены к русской системе, но что одно только освобождение еще не превратит их в приверженцев русского могущества <…>. Все эти племена охотно принимали русскую помощь для освобождения от турок; однако, став свободными, они не проявляли никакой склонности принять царя в качестве преемника султана. Я не знаю, разделяют ли в Петербурге убеждение, что даже «единственный друг» царя, князь черногорский, а это до некоторой степени извинительно при его отдаленности и изолированности, только до тех пор будет вывешивать русский флаг, пока рассчитывает получить за это эквивалент деньгами или силой»[195].

В ту пору, однако, российское общество испытывало особый патриотический подъем. Вынашиваемые в славянофильской среде идеи всеславянского братства, воплотившиеся в панславистской теории единства и целостности православных народов, нуждались в некоем практическом применении. Многим казалось, что именно теперь условия для их осуществления были как никогда благоприятными. Османская Турция сама давала повод к внешнему вмешательству, приступив к очередному этапу подавления восстаний на славянских землях. Ситуация, сложившаяся в общественных кругах, стала развиваться помимо воли императора. Добровольцы потянулись в Сербию и Черногорию со всех концов России, отовсюду шли пожертвования.