Гордиев узел

— А вместе с тобой они сажают на короткий поводок и меня… Когда кончится эта история с вертолетом, начнется другая, какой-нибудь невидимый для радаров самолет-разведчик, или система наведения, или новый бомбовый отсек — да мало ли… К тому же… проработав какое-то время на них, я и без тебя автоматически попадаю в их лапы… Ты этого хочешь? Ты хочешь такой жизни?..

— Мы не так уж плохо живем. Мы вместе, у нас есть прекрасный дом, деньги… А то, что ты теперь все знаешь, совсем необязательно знать другим. Почему мы не можем плюнуть на все и жить как жили? Разве ты не был счастлив все это время?

Он не отвечал. Он смотрел в окно, где чернела ночь, и у него от усталости было темно в глазах. Она была права и в то же время не права. Какое ему дело до боевых вертолетов, самолетов-разведчиков, истребителей, бомбардировщиков, до всех этих игр, вооружений, перевооружений, разоружений? Пока у него нет денег и времени на писательство, плевать, что и для кого переводить и на кого работать — на IBM, на Мермоза… Почему бы и не на поляков или русских? Объем работы тот же. Он горько рассмеялся. Но свободу свою он потерял навсегда. Он вдруг ощутил это с болезненной отчетливостью. Он уже не сидел у пульта, управляя поездами, а сам оказался поездом, который кто-то другой приводит в движение, разгоняет, тормозит, останавливает и вновь отправляет в путь.

— Георг!

Он печально пожал плечами. Может, его прежняя свобода тоже была просто иллюзией? Он вдруг вспомнил ее внезапные уходы по воскресеньям:

— А почему тебе нужно было отдавать пленки с чертежами именно по воскресеньям?

— Что?

Он не стал повторять вопрос. Что-то тут было не так. Что-то не стыковалось. Этот еще не оформившийся в слова вопрос вертелся в его мозгу — не столько вопрос, сколько неспособность поверить в то, что все это действительно произошло именно с ним и что его жизнь завтра пойдет уже по совершенно другому сценарию.

Она вздохнула и положила голову ему на колени. Левой рукой она стала гладить ему спину, правая скользнула под его ночную рубашку, в промежность, нежно коснулась члена. Он с удивлением, словно откуда-то издалека, наблюдал за своим собственным растущим возбуждением.

— Ты… ты была любовницей Булнакова?

Она отстранилась от него и выпрямилась:

— Какой ты все-таки подлый, злой и мелочный! С тех пор как мы познакомились, я не была ни с одним другим мужчиной, а что было до того — об этом мы не обязаны друг перед другом отчитываться! Если Булнакову нужно было переспать со мной, то, как ты понимаешь, выбор у меня был небогатый…

— Значит, тогда у тебя выбора не было, а сейчас вдруг появился?

— У меня его нет и сейчас, если уж тебе так нужна правда! — крикнула она ему в лицо. — Но мы никогда не были вместе как муж и жена, я просто ложусь под него, а потом он встает, застегивает штаны, заправляет в них рубашку… Показать тебе, как это делается? Давай ложись! Ты будешь я, а я буду он! Давай!

Она вцепилась в него, попыталась затащить на кровать, потом принялась колотить ему в грудь кулаками. Наконец заплакала, издавая отдельные короткие гортанные крики, и застыла в позе эмбриона.

Георг неподвижно сидел рядом, положив руку ей на плечо. Через какое-то время он лег на кровать и прижался к ней. Они молча занялись сексом. За окном редела предутренняя мгла, щебетали первые птицы.

12

Когда совсем рассвело, она встала. Он остался лежать в постели и слышал шум спускаемой воды в туалете, звяканье посуды в кухне, плеск воды в душе. Потом Франсуаза с грохотом распахнула ставни в каминной комнате. Он ждал, что сейчас раздастся шум мотора. Но она, судя по всему, устроилась с чашкой кофе в кресле-качалке. Наконец послышался скрип ворот, через минуту неровно затарахтела ее малолитражка, и под колесами заскрипел гравий. Он лежал, окутанный запахом их тел и их любви, измученный, оглушенный ночными страстями, и слушал удаляющийся шум мотора.

Через несколько часов он опять проснулся. В комнату светило солнце. У него не было сил встать, не было желания повернуться и лечь удобнее. Наконец он все же поднялся — непонятно, зачем и почему именно сейчас, а не раньше и не позже. Он принял душ, сварил и выпил кофе, накормил кошек — все с какой-то странной легкостью. Потом открыл ящик стола, пошарил в нем и нашел деньги, надел куртку, взял ключи, запер дом, сел в машину и поехал. Его движения были точны и лаконичны. Он отчетливо ощущал маршрут, видел дорогу, каждую выбоину, движущиеся навстречу и выезжающие с второстепенных дорог машины, ехал быстро, осторожно и совершенно безучастно. У него было такое ощущение, как будто он не едет, а только представляет себя за рулем и если он врежется в дерево или ползущий перед ним трактор, то не получит никаких повреждений ни он, ни даже машина.

Он припарковался под платанами у пруда и пошел в аптеку. У него и сейчас было то же ощущение — как будто он не идет, а лишь видит себя идущим. Тело казалось невесомым, словно двигалась лишь его оболочка, внутри которой пустота, но оболочка при этом была прозрачной и пропускала свет и воздух.