Гордые

В метро юноша, стоя в вагоне и глядя в одну точку, смирился, что не может сесть, ибо весь поезд был забит битком, – впрочем, как оно всегда и бывает в час-пик; ему ещё пришла мысль, что этот час-пик, когда бы ты ни ехал домой, всегда будет час-пиком и что он бесконечный, а потому проблемой и не является, а является лишь будничным течением дел, от которого всe равно все раздражительны.

Теперь же он плeлся по перрону, наполненным битком людей, где останавливались пригородные электрички. Однако он ещё и вообразить не мог, что с ним могло совсем скоро случиться! Пожалуй, всe, произошедшее в тот поздний вечер, наш герой после себе объяснит тем, что по-другому быть тогда и не могло. Он дошёл до места на перроне, где была крыша, – дошёл до некоего островка, под которым стояли две скамьи из тeмного дерева. Эта крыша стояла на нескольких колоннах, от которых отваливались большие и толстые куски белой краски, – и на ней фонарный столб освещал мрак в округе тоскливым жeлтым светом. На одной из колонн мелом было написано кривым почерком, словно писали в треморе, следующее: «и как тебе живeтся, человечишка?»; юноша машинально плюхнулся на эту колонну спиной и усердно, но в некой истоме, уставился в одну точку. Силы будто оставили его там – когда он бежал от проблем; и теперь же тяжбы изморили его окончательно, хотя внутри что-то отзывалось приятной мелодией. «Живeтся как живeтся, – вяло и размеренно, про себя рассуждал он, – кто это пишет вообще? Хотя мне-то что? Это всe мерзко… ,,Прекрасно живeтся‘‘, – как такой этому человеку ответ? Интересно, – завeлся наш герой, – точнее – не интересно, но… им делать, что ли, нечего? Может… не может, а точно, – точно навыдумывал он себе! Однако я их не знаю, хотя всe и очень мерзко и ясно! Я вот нормально живу, сегодня вообще прекрасно чувствую себя, ну почти… – его вдруг что-то сильно встревожило, что он затрепетал. – Хотя ничего хорошего и нет! Ага, ну хоть сам себе признался! Теперь я тут один, ну я привык… Ну а мне-то что? Правильно: ни-че-го! Мерзко – и только!»

– Ну успокойся, чего ты? – отдалённо прозвучал нежный женский голос.

– Да ну а чего? Как… как тут не бомбить-то?

– Не надо, тебе не к лицу, – успокоил голос. Юноша застеснялся, улыбнувшись.

– Хорошо, Даша, хорошо!

– Ну давай за руки возьмeмся? Да, вот так…

Десять секунд было молчание среди невнятного людского гвалта.

– Эй, давай помогай, – внезапно окликнул юношу мужской мягкий голос, – давай, давай! Ах, ты посмотри же!..

Главный герой очнулся и так и обмер от происходящего: очень длинный и тонкий мужчина просунул свои руки под мышками, из-за спины, другого мужчины, роста среднего и вполне пухлого, обхватив его спереди за грудь, и усердно старался не уронить его, – впрочем, видимо, сил ему недоставало определeнно. Пухлый, хромая, плeлся перед тонким; тонкий старался не упасть от перегрузки. Толпа на платформе безразлично наблюдала. Всe окутала темень. какой-то трепет обуял нашего героя. Какая-то женщина громко с кем-то ругалась по телефону, а вдалеке благородно и невинно ревел ребёнок; среди галдежа шмыгали носами. Все, кого тонкий молил о помощи, стушевались; теперь же на пути оставался только наш герой, который в абсолютной растерянности, отставив руки в стороны, лишь глубоко дышал и трясся на месте. Его будто кто-то подгонял из зевак: даже раз кто-то толкнул его в спину рукою, – юноша хотел было повернуться и – со всею возможной злостью отомстить, – но было всe безуспешно: его ноги окаменели, а жeлтый свет фонаря, на который он бездушно кидал взоры, без отдыха, и от которого сразу же отворачивался и смотрел в пол с тревожностью, прикусывая нижнюю губу, – свет фонаря сдавливал голову студента, отчего у того начиналась мигрень. Он был в неком бреду, без сознания, а потому не давал отчeт своим действиям, – был наблюдателем, будто играл в компьютерную игру без собственного желания. Не помня как, юноша приобнял пухлого сбоку и поволочил его вместе с тонким к ближайшей скамейке. Они в прямом смысле этого слова сбросили его со спин своих, и тонкий стал усаживать бедолагу – благо, что все освободили ту скамью, – так, что будто он двигал члены шарнирной куклы. Жертва была почти без сознания, её тело было в полной расслабленности; она, понурив голову, лепетала бессвязные слоги, которые не хотели превращаться хоть в какую-нибудь мысль. Герой, отстранившись, наблюдал со стороны, как тонкий тыкал пальцами всe тело пухлого, которое превратилось в какое-то желе, тряс бедолагу, бил его ладонями по щекам, выпуская обеспокоенные «эй!», но не переставал хлопотать о нeм. Юноша как-то сконфузился изнутри: он стоял в упоре перед новыми знакомыми, но не действовал, – ему было очень неприятно, тоскливо и досадно; нечто толкало его к помощи, но старания его были тщетны. В ту минуту наш герой себя возненавидел до крайней степени, почувствовал себя слабым и бесполезным; его руки задрожали.

– Ты что, контуженный? – взволнованно расспрашивал тонкий. – Пил? Ты пил?

– Эй! – продолжал он, хлопая пухлого по щекам. – Контуженный? Ах, ей-богу, контуженный!