Горе мертвого короля

Ибо в небе было пиршество света. Никогда еще он не видел такого неба — такого огромного, такого чистого, так густо населенного звездами. Оттуда словно нисходила некая безмолвная музыка, неземная и чарующая. «И смертоносная, — твердил он себе. — Берегись, эта красота смертоносна… Не поддавайся ей… Не спи!» Но самые простые вопросы становились неразрешимыми: «Откуда я иду? Куда? И кто это идет рядом?»

Тогда Лия останавливалась, откидывала капюшон и смотрела на него. И все разом вспоминалось: лагерь, их бегство в морозную ночь, их безрассудная отвага и пронзительная прелесть этого лица, которое всего несколько дней назад было ему незнакомо, а теперь стало средоточием его помыслов, его любви и самой жизни.

— Все хорошо? — спрашивал он.

— Itiy'e… — отвечала она. — Все хорошо.

Они целовались замерзшими губами, на миг прижимались друг к другу, чтобы убедиться в реальности спутника. И шли дальше.

Позже, когда ночь уже перевалила за половину, они получили еще одно предупреждение. Лия, уже давно опиравшаяся на руку Алекса, упала. Она не споткнулась. Просто ноги ее уже не держали. Алекс присел рядом, приподнял ее, обхватил руками.

— Все хорошо? — спросил он. — Iziy'e?

Она рассмеялась.

— Чего ты смеешься? Что я такого сказал?

Она показала на свое ухо и отчетливо произнесла:

— Iziy'e.

— А, понял! «Iziy'e» — «ухо», а «itiy'e» — «все хорошо»… Но ведь похоже, признай!

— Та, — сказала она и наградила его быстрым поцелуем, означавшим: «Спасибо, что пытаешься говорить на моем языке, но тебе еще учиться и учиться».

Он и хотел бы тоже засмеяться, но ему было не до смеха и казалось, что сейчас не самый подходящий момент для лингвистических упражнений.

— Идем, Лия, — сказал он, — не надо останавливаться. Надо продержаться до утра. Смотри, звезды уже бледнеют. И местность, похоже, повышается вон в ту сторону — это не те ли возвышенности, про которые ты говорила?

Они жались друг к другу, стоя на коленях в снегу, довольно глубоком в этом месте. Почти непреодолимо тянуло дать себе волю — повалиться на бок и полежать. Недолго, всего несколько минут поспать, и все, и они пойдут дальше. Но оба знали, что это самообман. Уснуть — значит умереть. Спать нельзя. Встать на ноги и сделать первый шаг стоило им таких усилий, что к горлу подступала тошнота. Желание сдаться, прекратить борьбу стало всепоглощающим. Как будто не было ничего важнее и насущнее, чем лечь и уснуть. «Нельзя», — повторял чуть слышный упрямый внутренний голос — единственная нить, привязывающая их к жизни.

Они долго шли, не разговаривая, чтобы сберечь силы, не останавливаясь, потому что если бы остановились, то там бы и остались. Чем дальше, тем более медленной и неверной, какой-то бесплотной становилась их поступь. Алекс пытался убедить себя, что звезды и впрямь меркнут, что близится утро, а с ним — надежда на спасение.

Потом они нечувствительно впали в какое-то сомнамбулическое состояние и шли, не понимая, вправду они идут или им это только чудится. Ночь со своей вкрадчивой и жестокой красотой вошла в них. И настал хаос.

То Алексу казалось, что все небо — это хрустальная люстра какого-то гигантского причудливого зала, то, наоборот, что оно становится беззвездным и белым. А в следующий миг — роскошно-фиолетовым.

То безмолвие накрывало равнину, такое непроницаемое, что даже вопль не разорвал бы его; то оглушительные фанфары целого симфонического оркестра низвергались из космоса.

«Сюда… сюда… — говорили ночь, звезды и мороз. — Сюда, к нам… Нравится вам наш спектакль? Разве не прекрасны декорации? А музыка?»

Алекс сам не знал, как это вдруг оказалось, что он несет Лию, перекинув через плечи. Несомненно, в какой-то момент она снова упала, и он поднял ее. Последним его сознательным воспоминанием были светящиеся отчаянием глаза Лии и ее стон:

— Syita, Aleks, paly'e ni… Прости, Алекс, я больше не могу…

Теперь он шел с ношей на плечах, опять в полном сознании. Звезды горели с удвоенной силой, как будто ночь, притворившись было, что кончается, вновь принялась разыгрывать свою феерию с самого начала: жестокий мороз, безветрие, сияющее небо, бесконечная равнина. Он уже давно не чувствовал ни рук, ни ног. Он шагал, как автомат, к возвышенностям, на которые указывала Лия, — куда-то на север, туда, bore"it… Он понятия не имел, что им может дать это «bore"it», но шел — это была единственная надежда.

Когда он упал ничком под тяжестью своей ноши, то сразу понял, что уже не встанет, что у него больше нет сил. Но все еще гнал от себя эту мысль, упрямо цепляясь неизвестно за что, за крохотную надежду, что он не умрет вот так в ледяной пустыне, вдали от близких, словно какой-нибудь зверь. «Я только отдохну чуть-чуть и пойду дальше… посплю минутку, ну ладно, две, и все будет хорошо, все хорошо, itiy'e…» Он лежал лицом в снег, нос был разбит, может быть, сломан.