Гори, гори ясно!

Естественно, дружных посиделок у костра не получилось: Костя сидел в телефоне, параллельно поглощая пирожки, отвечал невпопад и уже через полчаса полез в палатку записывать сегодняшние достижения, к огромному разочарованию Варвары. Она еще немного поскучала в нашем обществе и засобиралась домой. Макс вызвался ее проводить и получил милостивое разрешение. Художник же уходить никуда не собирался, сидел у костра и мечтательно смотрел на закат.

— Как красиво, — сказала я, больше для того, чтобы разбавить затянувшееся молчание.

— Да, — мечтательно подтвердил Даня. — Будто на бледно-голубой холст нерадивый подмастерье опрокинул банки с розовой, оранжевой и синей краской, попытался стереть, да так и оставил.

— Говоришь, как настоящий художник, — улыбнулась я.

Парень немедленно смутился и принялся усиленно протирать очки. Пришлось снова искать тему для беседы.

— Как тебе Заречье?

— Захолустненько, — пожал плечами он. — Интересно, как здесь было лет этак двадцать назад?

— Совсем по-другому, — оживилась я. — Ферма работала, стада паслись, поля колосились. В каждом дворе свое хозяйство было. Работы для всех хватало, а по выходным в клубе — кино и танцы. Хотя…Это я скорее мамины воспоминания рассказываю. Ее рассказы о деревенской жизни для меня всегда лучше всяких сказок были. О том, как праздники отмечали — на Рождество колядовали, на Пасху игры и гуляния устраивали, яйцами объедались до больных животов. Свадьбу гуляли — так всей деревней, несколько дней. А праздник Ивана Купалы даже я помню — всю ночь костры жгли, парни и девушки через них прыгали, хороводы водили, песни пели.

— П-по твоим рассказам здесь просто райская жизнь была, — недоверчиво пробормотал Даня.

— Нет, конечно, трудностей хватало. В школу за пять километров ходили, а по весеннему полноводью на плотах переправлялись. Зимой волки в окна заглядывали, скотину и собак резали. И все равно, я заслушивалась и думала — какими они были, те люди? Искренними, наивными, простыми, сильными. Все друг друга знали, и все про всех знали. Зато и радость и горе делили на всех. Любили и ненавидели от души.

— Да уж, — насупился Даня. — Ненавидели, так от души. И проклинали тоже.

— Ты про деда? — осторожно спросила я.

Парень ссутулился, поковырял палкой в кострище, вздохнул, и неохотно принялся рассказывать.

— Мой дед был кузнецом. И не просто кузнецом, а потомственным кузнецом, то есть это ремесло передавалось в нашей семье от отца к сыну испокон веков, как и имена Яков и Андрей.

— Так получается, твой отец эту традицию нарушил?

— Не просто нарушил, а п-прервал, — уточнил художник. — Наотрез отказался перенимать дедовское ремесло — это раз, сына, то есть меня, назвал Даниилом — это два.

— А почему так получилось?

— Да кому были нужны кузнецы в те годы? Лошадей в деревне почти не осталось, полная механизация, за хозяйственной утварью теперь шли не в кузницу, а в магазин. Никаких перспектив. Вот отец и решил уехать в город и выучиться на инженера. Дед в сердцах заявил, что больше его видеть не желает, и ноги его чтобы в Заречье не было. А когда узнал, что внука назвали не родовым именем, так и вовсе с отцом общаться перестал. Отец, честно говоря, и сам не рвался сюда. Рассказывал, что, как колхоз развалился, все разворовали, а мужики спились один за другим. Так что меня деревенская жизнь никогда не прельщала. Я из центра города-то редко выезжал до последнего времени — только на пленэры для курсовых работ, пока в художке учился.

— А где теперь работаешь? — из вежливости поинтересовалась я.

— Да так, разные с-случайные заказы выполняю, — сбивчиво объяснил он, насупился еще больше и принялся ворошить костер палкой.

К счастью, вернулся Макс, как нельзя вовремя. Но мои надежды на то, что он оживит компанию и придаст беседе легкость и непринужденность, не оправдались. Он был очевидно расстроен, с нами сидеть не стал и сразу ушел спать. Наверное, Варвара его, что называется, «отшила». Костер уже полностью прогорел, я уже начала клевать носом и подумывать о том, что надо бы вежливо сообщить гостю о том, что пора бы и честь знать, но тут он предложил такое, от чего всю мою сонливость как рукой сняло.

— Хочешь, я напишу твой портрет?

— Что? — опешила я.

— Ну или хотя бы нарисую. В карандаше. Это недолго, честно, — принялся упрашивать он, даже за руку меня схватил, а потом сразу бросил, как обжегшись.

Предложение застало меня врасплох. До этого момента с меня портретов никто не писал и даже не предлагал. Я всегда относилась критически к своей внешности, даже слишком критически, по мнению хороших подруг. Мужчины же, как правило, смотрели заинтересованно, но сами собой в штабеля не укладывались.

— Ну, хорошо, — сдалась я.

В конце концов, я ничего не теряю. В худшем случае у меня будет неудачный портрет.

Даня немедленно достал блокнот и карандаш и принялся усердно зарисовывать.

— Что, прямо сейчас? — снова растерялась я. — Не видно же ничего.