Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров

– Не было последней лекции. По поводу твоего гриппа Стрельников объявил, что в мире существует три жесточайших парадокса: когда заболевает медик, когда почтальон носит себе телеграммы, когда ночной сторож умирает днем. Не знаю, насколько это остроумно. Пришлось пощупать его пульс, поставить диагноз: неизлечимая потребность острить.

– Как легко с тобой, – неожиданно проговорила Майя и, вздохнув, откинулась на диване. – И очень уютно у тебя, – прибавила она, опять поправив платок на груди.

Ее темнеющие глаза казались странно большими на похудевшем лице, незнакомый мягкий и вместе тревожный отблеск улавливался в них, точно она прислушивалась к своему негромкому голосу, к своим движениям, – и Валя не без внимания поглядела на нее.

– Ты действительно как-то изменилась. Одни глаза остались.

– Да? – Майя поднялась, осторожной, плавной походкой подошла к зеркалу, провела пальцами по щекам, по шее, сказала совсем робко: – Да, да, ты права. Я изменилась…

– Просто ты какая-то необычная стала. С тобой все в порядке?

– Что? – Майя отшатнулась от зеркала, вдруг лицо ее некрасиво, жалко перекосилось, и, подойдя к дивану, она нашла Валину руку, прижала к своей щеке, еле слышно проговорила:

– Ты не ошиблась… Понимаешь, я давно хотела тебе сказать… и не могла, пойми, не могла! Валя… у меня будет, наверно… ребенок.

– Это каким образом? – Валя подняла брови. – Ты вышла замуж?

– Нет, то есть официально – нет… Мы должны через год… – покачала головой Майя и тотчас заговорила порывистым шепотом: – Валюшка, милая, посоветуй. Что мне делать? Это значит на год, два оставить институт. Борис еще не кончил училища… Дома мне ужасно стыдно, места не нахожу, мама одна знает… И… и очень страшно. И, понимаешь, иногда мне хочется так сделать, чтобы ребенка не было… Валюшка, милая, посоветуй, что же мне делать?

Она опустилась на диван, несдерживаемые слезы навернулись, заблестели в ее глазах, и, отвернувшись, она из рукава достала носовой платок, стала размазывать их, вытирать на щеках.

– Ты говоришь глупости! – не совсем уверенно сказала Валя и нахмурилась. – И ничего страшного. О чем ты говоришь?.. Если бы у меня был ребенок… – Она прикусила губу. – Нет, я бы не испугалась все-таки!

В кухне что-то со звоном упало возле двери, и опять стало тихо там. Майя виновато улыбнулась влажными глазами, комкая в руке платок:

– Ты говоришь так, словно сама испытала…

– Нет, нет, Майка! – не дала ей договорить Валя с необъяснимой самой себе страстностью. – Я не испытала, но нельзя, нельзя! Низко же отказываться от своего ребенка. Если уж это случилось… Ты говоришь – страшно! А помнишь, как мы по два эшелона раненых принимали в сутки? Засыпали прямо в перевязочной; казалось, вот-вот упадешь и не встанешь от усталости. Разве ты забыла? А как с продуктами, с дровами было тяжело, ты помнишь? Ведь теперь войны нет. Первый год посидит твоя мама с малышом, а потом станет легче. А какой малыш может быть – прелесть! Будет улыбаться тебе, морщить нос и чихать, потом лепетать начнет. Представляешь? Ужасно хорошо!

– «Мама посидит», – повторила Майя с тоской. – Пойми, как это недобросовестно…

– Неверно, неверно! – послышался вскрикивающий голос тети Глаши из кухни, и показалось – она всхлипнула за дверью. – Неверно, совершенно неверно, милая, хорошая!..

И, говоря это, в комнату своей переваливающейся походкой вплыла тетя Глаша, часто моргая красными веками, и, точно не зная в первую минуту, что делать, всплеснула руками, ударила ладонями себя по бедрам.

Майя каким-то загнанным, рыскающим взглядом смотрела на нее, на Валю, потом, съежась, встала с дивана, прошептала невнятно:

– Вы все слышали? Все?..

– Все я слышала, все, стенка виновата! – заголосила тетя Глаша, приближаясь к Майе, шаркая шлепанцами. – Голубчик, милая… Ишь чего выдумала – себя калечить! Роди, хорошая! И не раздумывай даже!.. После всю жизнь жалеть будешь! Да не вернешь!

– Легко сказать! – Майя жалко ткнулась носом ей в грудь и заплакала, а тетя Глаша гладила обеими руками по вздрагивающей ее спине и говорила при этом по-деревенски, по-бабьи – успокаивающим, певучим речитативом:

– Ничего, голубчик мой милый, ничего. В молодости все, что трудно, то легко, а что легко, то частенько и невмоготу…

И тоже заплакала.

Когда они вышли из дому в восьмом часу вечера, город уже зажегся огнями, листья, срываемые ветром, летели в свете фонарей, усыпали мостовую, тротуары. Из далекого парка доносились звуки духового оркестра, и странно было, что люди танцуют осенью.

– Ну вот и все, – сказала Майя на трамвайной остановке и задумчиво взглянула на светящиеся окна на той стороне улицы. – Спасибо, Валюша, больше меня не провожай. Я доеду… А то, что я тебе сказала, ты забудь, пожалуйста. Я сама виновата… И я как-нибудь сама справлюсь. – И, закутываясь в платок, спросила с наигранной успокоенностью: – Алексей еще тебе не звонил?

– Нет. А Борис?