Горячка

Только два человека действительно хотели мне помочь. Первым был Никита, наш главный курьер, вторым – Вадим, но ему сказали, что он не должен этого делать. Он, дескать, начальник (причём носить столы ему было нужно и можно!), а я – подчинённый, вот пусть я и поработаю сам. Вадим был искренне возмущён таким ходом дела, но его власть была ограниченна, и он мог только подбадривать меня и стараться разгрузить с делами по доставке. Само собой разумеется, что мебель должна была собираться во внерабочее время, когда из здания уйдут все посетители. То есть получалось, что я должен был сначала отпахать весь день, а после, мокрый от пота и злой как собака, начинать таскать со всеми шкафы и собирать тумбы, в каждую из которой нужно было ввернуть 100000 шпунтиков и прочего мелкого дерьма. Мы попробовали работать в таком графике и чуть  не взбесились. Это было слишком даже  для офисного планктона, и возник стихийный митинг, быстро переросший в мятеж. Мы требовали 8 часового рабочего дня, запрещения пыток и возможности самостоятельно планировать своё время.

Под угрозой насильственного клизмирования, Жопа пошла на некоторые уступки.  Теперь, заранее сговорившись, мы могли переносить мебель в удобное для нас время и не всю сразу, а по частям. Это было уже кое-что. Мы все уже изрядно поднаторели в этом деле и теперь тратили минимальное количество усилий и времени на всю эту чушь. Смело и напористо мы двигали огромные шкафы, стремительно лавировали меж мониторов, неся над головой столы и стулья, и лихо перекатывали из офиса в офис тумбы, навалив на них пачки документов. И всё  было замечательно, если бы не одно но: быстро собрать стол или  тумбу, как ни виртуозно я научился это делать, было совершенно невозможно. Как и невозможно было делать один стол или одну тумбу более чем двум людям одновременно, не мешая при этом друг другу. Я и Никита оказались выброшенными за борт революции. Бунтующие массы, состоявшие по большей части из мелких лавочников преследующих свои собственные мелкобуржуазные интересы, получили своё, и плевать хотели на истинные интересы трудящихся. Нам сочувствовали, жали руки,  дружно ругали директора и… расходились.

Когда ушли все, на опустевшей Дворцовой площади остались лишь мы с Никитой, к нам вышла Жопа. Мы потребовали сверхурочные за сборку мебели, но момент был упущен, и нас послали нахуй. Я зашвырнул  отвёртку, пошёл к Вадиму и сказал, что чаша моего терпения переполнена, и я увольняюсь. Работать в таком авральном режиме я не мог. «Пусть лучше голод и отшельничество покроют струпьями моё тело, – говорил я Вадиму, – чем я буду пахать вечерами после работы за горсть маисовых зёрен, на этой адской кухне.  Лучше я умру лёжа на своей кровати с пивом в руке, чем стоя на коленях с отвёрткой! Прощай, мой друг! Не проливай слёз на моей одинокой могиле под забором, не надо. Не плачь над павшими борцами! Лучше выпей – за себя, и за того парня…»  Вадим страшно выругался и побежал к начальству. Его бас проходил сквозь стены…  Возник «тонкий» компромисс – я всё же должен буду собирать мебель, но могу делать это как и все – в своё рабочее время, где-нибудь в уголке и пока у меня нет дел. А сверхурочные всё равно хуй! «Доброго тебе здоровья, Владимир Семёнович! Чтоб тебя автобус покалечил!» – подумал я и согласился. И быстро проклял себя за сговорчивость.