Горит свеча в моей памяти

С тех пор прошло никак не меньше восьмидесяти лет. Йойсеф Гендлер среди немногих, кто вернулся с войны живым. Он был четырежды ранен, дважды — смертельно. Его, лейтенанта, наградили боевым орденом, который обычно получают генералы и офицеры высокого ранга за особо успешные боевые операции. Он всегда любил земледелие, но куда ему было возвращаться? Красавец Йойсеф вскоре после войны женился и осел в Перми. Ему выделили в пригороде участок земли. Там он своими руками построил небольшой домик, и вскоре этот маленький пустырь превратился в сад и огород. До самого моего отъезда в Израиль Гендлер почти каждый год приезжал ко мне в гости. Вспомнить, как вы понимаете, было о чем.

Это он, Йойсеф Гендлер, на том месте, где убили женщин и детей нашего поселка, установил первый памятный камень с несколькими словами на идише и украинском. Никакой аббревиатуры «пей-нун» («здесь погребены»)[45] на нем не было. Имен и отчеств погибших — тоже не было. Думали, пока пусть хоть такой постоит. Думали…

Камню дали только перезимовать. Весной подъехал тракторист. Из железной цепи соорудил петлю и уволок куда-то этот камень, да так, что потом не нашли. Так было в первый раз, так же и во второй.

Спустя годы я, стоя на этом самом месте, спросил у пожилого местного жителя, фронтовика, предварительно распив с ним чекушку:

— Что же получается? Немцы убили моих родителей, старшую сестру с мужем и тремя детьми только потому, что они были евреями, а поставить им памятник нельзя, опять же потому, что они евреи?

Этот украинец вытаращил глаза и ответил:

— Вы думаете, что тракторист, этот молодчик, антисемит?

— А кто же он еще, по вашему мнению?

— Я думаю, что у нынешних это называется «баловаться». Своеобразная игра. Они не такие, какими были мы.

Если мой дорогой друг Йойсеф Гендлер жив, то ему еще не исполнилось ста лет. Пусть так будет, до ста двадцати!

А теперь обратно, в родительский дом, в еврейский поселок, заброшенный в южноукраинских степях. Голод все сильней душил, давил со всех сторон. Скот в стойле еще стоял, но уже не доился. У нас оставалось чуть-чуть картошки, чтобы весной посадить в огороде. Немного проса. Тоже не для каши, а только на посев. Несколько килограммов жмыха. (А раньше-то нам казалось, что наш дом — полная чаша, и все кругом дышало радостью.)

У всех под глазами набрякли мешки. Я к тому же непрестанно кашлял. Мама очень пережинала, не стал ли этот кашель, Боже упаси, началом легочной болезни, которую она называла страшным словом «чахотка». Одним словом, несчастье за несчастьем.

Моя мама! Не думайте, что я сейчас произнесу о ней какие-то особенно теплые слова. Для меня она, конечно «самая-самая», но вас это не тронет, поэтому просто скажу: моя мама обладала всеми достоинствами еврейской матери. Этого, полагаю, достаточно.

Она не была особенно грамотной. Не помню, чтобы у нее была «Цейне-Рейне»[46]

. Зато помню, как лет через восемь после моего отъезда из дома я приехал домой на Пейсах. Мама слушала «Песнь Песней», которую отец читал ночью во время сейдера после Агоды[47]. Она сидела, покачивая головой, но я бы не сказал, что чтение ее особенно трогало. Но через пару дней, когда она вновь услышала «Песнь Песней», что-то в ее лице изменилось. Я впервые увидел, как моя мама подпевает:

О Песнь Песней — прекраснейшая песняИз песен царя Соломона[48].

О том, что это прекраснейшая песня о любви во всей мировой литературе, она понятия не имела.

Однажды рано утром, когда я еще сладко спал, мама присела на мою постель, накрыла меня ватным одеялом, погладила по щеке и сказала:

— Мойшеле, тебе придется уехать. Там ты спасешься, а я смогу дать папе лишнюю картофелину.

Папу эти слова раздосадовали. Моя мама, его верная спутница жизни, говорила торжественно, точно молилась. Они стали друг друга перебивать. В тот момент они сами были похожи на детей, которых кто-то должен успокоить. Этим «кем-то» мог быть только я, младшенький.

А этим «там», куда мне предстояло уехать, был Харьков, в котором уже жили два моих брата и сестра. С отъездом из родного дома начинается еще одна глава моей биографии.

…Мне идет пятнадцатый год. Я не только знаю, как пашут, сеют, молотят, скирдуют, но и сам уже умею все это делать. Может быть, так не принято, но мне все же придется нарисовать свой портрет. Я не слишком высок, не слишком низок, на голове, как иглы ежа, торчат очень густые короткие черные волосы. Светлого пушка на щеках уже нет. Уже целовался с одноклассницей. После первого поцелуя она от меня убежала и несколько дней нарочно не попадалась мне на глаза. Но на второй раз сама ответила поцелуем, и не одним.

Потом она была учительницей в начальной школе. Хаим Бейдер, который после окончания еврейского отделения при Одесском педагогическом институте работал в нашем Сталиндорфском районе, рассказывал мне, что учительницей она была очень хорошей.