Горит свеча в моей памяти

Я иду в Лошкаревку. Это маленькая железнодорожная стация, можно сказать, полустанок, на котором один раз в сутки, поздно вечером, останавливается пассажирский поезд Херсон-Днепропетровск. Идти надо примерно восемнадцать километров. Дорога мне хорошо знакома, потому что там находится элеватор, куда мы возили сдавать зерно государству. Если бы я шел в прошлом году и не зимой, я мог бы добраться за четыре, четыре с половиной часа. В этот раз это заняло в два раза больше времени. Я открыл дверь вокзала и прислонился к стене. Касса обслуживала только тех, у кого были командировочные удостоверения, на ней висело объявление: «Билетов нет!»

Острая на язык женщина обругала кассира, который в тот момент надевал красную фуражку дежурного по вокзалу, а мне сказала:

— Не переживай, все уедем. Деньги заплатим кондуктору.

Я помог ей внести в вагон ее большие тюки и пообещал в городе помочь добраться до базара. В купе кондуктора Наталья (так, кажется, ее звали) уселась как у себя дома, заплатила немного больше того, что следовало платить за один билет, показала на меня, стоявшего по ту сторону двери. И объявила:

— Это за нас двоих.

Тихо, так, чтобы никто не слышал, Наталья и кондуктор принялись ругаться. Кондуктор даже пригрозил высадить меня на следующей станции. Дело кончилось тем, что моя новая знакомая платить отказалась и сунула кондуктору под нос фигу.

Наталья проявила ко мне хорошее отношение не просто так. В вагоне она мне рассказала о том, что с нею недавно приключилось.

Прибыв рано утром на вокзал, она договорилась с носильщиком, чтобы он отнес ее тюки на базар. Как только они поравнялись с магазином, носильщик стал требовать, чтобы Наталья ему что-то купила.

В советском магазине без очереди на товары можно было только посмотреть. Еще одну очередь, и часто более длинную, чем первая, приходилось отстаивать к кассе. Наталья справилась с этим относительно быстро, но носильщик оказался еще быстрей — на месте его не было. Пойди теперь ищи его, разве что с собакой. Наталья, однако, еще надеялась. Прежде чем оставить его одного с корзиной, которую она до того все время носила с собой, Наталья на всякий случай запомнила номер жестяного жетона, какой есть у каждого носильщика. Номер оказался фальшивым.

На рынке Наталья сама не торговала. Я был в будке, где продавали ее товар. В тюках оказалась новая и, по большей части, ношеная одежда, обувь, серебряные ложки. Кучу денег она получила за старую хорьковую шубу. Покупатель поинтересовался:

— Где ты это купила?

— В Озетовке[52]

, — ответила Наталья.

Это название ничего не говорило покупателю. А это было еврейское земледельческое поселение рядом со станцией Лошкаревка. За свой товар Наталья брала не только деньгами, но и продуктами. Одни люди умирали от голода, зато другие очень быстро наживали состояние. Делячество неискоренимо.

Пассажирские поезда на Харьков и через него то и дело отправляются. Некоторые формируются на месте, а я здесь торчу уже вторые сутки и не могу тронуться с места. Очереди в кассы растут. До того, чтобы каждому написать его номер на руке, еще не додумались. Это будет много лет спустя. Трудные времена учат. Пока что у нас картонные номерки.

Едва начинает светать, проверяют, каждый ли на своем месте. Нет номерка — нет человека. Его вычеркивают. Присутствующим это нравится: ближе к кассе. Когда минут пятнадцать спустя большинство вычеркнутых прибегают, запыхавшись и вспотев, и начинают оправдываться: «Не было транспорта» — тот или та, у кого список, говорит:

— Мы тут мучаемся, а чем вы лучше?

Вычеркнут так вычеркнут. Конечно, были и те, кто стыдливо опускал голову. Редко, но находились даже протестовавшие против такого произвола. Напоминали о совести.

Вокзал переполнен. На улице мороз, а здесь чересчур тепло, даже душно. Сидящая рядом со мной женщина задыхается. Она просит меня присмотреть за ее чемоданчиком. С другой стороны сидит бухарский еврей. О том, что есть такие евреи, я понятия не имел. По его словам, он снабженец и в дороге находится больше, чем дома. Купить билет он может, командировочное удостоверение у него в кармане, но кто-то должен прийти к нему сюда.

Он производит впечатление приветливого человека, который всегда в хорошем настроении. Рассказывает всякие истории, анекдоты, но до меня они не доходят. Поди знай, что правда, а что вымысел. Еще одна причина: мой русский сильно хромает, а его — еще сильней. Он стал расспрашивать меня: кто я, откуда, затем открыл свой пухлый портфель и не отрезал, а отломил кусок колбасы. То же проделал с половиной буханки хлеба. Я достал кошелек, чтобы расплатиться, но он легонько ударил меня по руке. Предложил дать ему мое удостоверение, полученное в сельсовете: он попытается достать мне билет.

Этот бухарский еврей кого-то увидел, махнул рукой и, оставив свой портфель, пошел навстречу этому «кому-то». Моя соседка, по виду — воспитанная русская женщина, повернулась ко мне и шепнула:

— Поддельное, фальшивое дружелюбие. — И несколько минут спустя добавила: — Не стоит вот так швыряться документами.