Горькая истина. Записки и очерки

Сейчас в главном куполе зияет огромная дыра от снаряда, но средств на починку у русских людей, конечно, не имеется. Советский консул из Генуи предложил предоставить необходимые средства для завершения работ и ремонта, но ответа до сего времени не получил, и, надо думать, что никогда и не получит: было решено не предоставлять ему возможности блеснуть такой спекуляторной большевистской пропагандой. К счастью, нынешний городской голова, ярый антифашист и домовладелец, посидевший во время войны даже и в немецком концлагере, женат на русской, а потому выхлопотал производство ремонта церкви за счет города[267]. Благодаря ему, престарелые и больные русские пользуются социальной помощью наравне с итальянцами.

Вот тогда, в бытность мою в Сан-Ремо, еще до фашистов, был у меня «приятель»-коммунист, имевший небольшую мастерскую скульптурных работ, отливки статуй из гипса, фабрикации лепных гипсовых украшений для потолков и т. д. Коммунист в мечтах, платонический, честный труженик, безвредный обыватель. Висели у него портреты Ленина и Троцкого; он читал свою коммунистическую газету. Любил побеседовать о грядущем советском рае и поспорить добродушно с приятелями за стаканом местного душистого вина. Меня называл синьор принчипе (господин князь), и никак не хотел верить, что я не князь, не помещик и не буржуй, и ничего в России, кроме Родины, не потерял: раз я уехал за границу от революции — значит я представитель «царистской» России и, разумеется, «аристократ»…

Помню приехал я как-то на несколько дней в Сан-Ремо года за четыре до этой «последней» войны и, конечно, зашел к «приятелю»…

«Ну как?» — спрашиваю я его.

«Все то же», — ответил он мне, зная, о чем я спрашиваю, то есть что остается ли он по-прежнему коммунистом.

«Недовольны?» — говорю я.

«Конечно, недоволен — газет наших нет, говорить надо осторожно, повсюду попы да фашисты, прямо невмоготу становится».

«Да, конечно», — забавляюсь я, — «но мастерскую у вас не отобрали, а вас никуда не выслали, и с приятелями разговариваете потихоньку. А вот смотрите — я, как и вы, никаких преступлений не совершил против моей родины, как и вы, я был лишь не согласен с режимом, был потому приговорен вместе с моим классом к ликвидации, и вот уже более пятнадцати лет живу за границей на положении эмигранта…»

«Но вы же аристократ, синьор принчипе!» — сказал он мне невозмутимо и убежденно.

Я рассмеялся, хлопнул его по плечу и пригласил его в остерию (кабачок) пойти пропустить по стаканчику за наше обоюдное здоровье.

* * *

И на этот раз вспомнил я моего старого «приятеля» и пошел к нему. Лет десять я его не видал, поседел он, постарел, сгорбился немного, но по-прежнему веселый, добродушный и приветливый. Да и я, разумеется, не помолодел, чему свидетельствовал его взгляд на меня, удивленный и сочувственный. На стене у него висит фотография Ильича в пиджачишке и большой портрет отца народов, так называемого товарища генералиссимуса. А тут же фотография, изображающая Муссолини, повешенного за ноги головой вниз на миланской площади во время «освобождения» Италии.

«Ну, как?» — спрашиваю я его для проформы, видя по фотографиям, что всё по-прежнему. — «Довольны теперь?»

«Что вы, что вы!» — горестно качает он головой. — «Ведь всё опять у нас также, как тогда, когда мы, помните, синьор принчипе, познакомились. Даже еще хуже. Опять вернулись все эти Нитти[268], Ненни и Орландо[269], по-прежнему ни к чему не способные, да вдобавок еще и постаревшие на 25 лет, как и мы с вами. Буржуи продолжают наслаждаться жизнью, живут в первоклассных отелях, ни в чем не нуждаются, жрут всё, что хотят в свое удовольствие, просаживают вот тут в казино деньги в рулетку, а нашему брату, пролетарию, всего недостает, ни еды, ни одежды, ни обуви, — попробуйте-ка что-нибудь купить на наши нищенские заработки… Мы принимались, было, тут иногда лавки громить, да нас резиновыми палками полиция разогнала. Вот вам эта самая буржуазная свобода!»

«Да, конечно, — говорю я, — но что же делать?»

«Как что делать?» — удивился он. — «Советский режим надо установить в Италии, синьор принчипе, наша партия в главе с товарищем Тольятти[270] обо всем позаботится, и тогда, как у вас в России, наступит и у нас счастливая жизнь для рабочего класса. Тогда не будет больше эксплуатации человека человеком, тогда…»

Я смотрел, улыбаясь, на старого «приятеля» и думал: «А этот милый человек всё еще не вкусил от древа познания добра и зла…»

Сан-Ремо, 1948 г.«Россия», Нью-Йорк, 15 декабря 1948, № 4024, с. 3–4

IV