Горькие травы

Не знаю, понимает ли он этот намёк, но смотрит в глаза внимательно. Берёт вторую руку в свою, скользит по коже подушечками пальцев, и эта незамысловатая ласка опять кажется мне слишком интимной и чувственной, слишком неожиданной там, где обычно говорят «Раздевайся и марш в постель».

— Один парень как-то вычитал в книжке, — тихо произносит он, — что тело женщины — скрипка, и надо быть прекрасным музыкантом, чтобы заставить его звучать.

— И звали этого парня Холден Колфилд.

— Сейчас ты мне расскажешь, как в семнадцать лет решила выучить английский, потому что была недовольна переводом Риты Райт-Ковалёвой?

— В шестнадцать, — поправляю я и пытаюсь улыбнуться, но не выходит, отвлекают его пальцы, ныряющие под манжеты кигуруми и пересчитывающие венки на моих запястьях.

И это…

Слишком…

— Перевод блистательный, — выдыхаю, переходя на полушёпот, — но действительно очень мягкий.

— Мягкий, — повторяет он, и я заворожённо наблюдаю, как его зрачки медленно сливаются с радужкой. — И не понять, что именно раззадорило Чепмена, Хинкли и Бардо[1].

— Зато благодаря Райт-Ковалёвой в русском языке прижилось слово «трахаться».

— Хорошее слово.

Вот уж не думала, что от разговоров о Сэлинджере по спине побегут мурашки. Или это от тихого баритона, мягким бархатом стелящегося по кухне? Или от нежных прикосновений в безобидном месте, эхом отдающихся в неожиданных частях тела?

Пётр аккуратно кладёт мои ладони на свои колени и вытаскивает резинку из моего полуразвалившегося пучка. Ещё влажные после ванной, а оттого тяжёлые волосы падают на плечи, щекочут кончиками шею. Облизываю пересохшие губы, и он ловит это движение взглядом, уголок рта довольно ползёт вверх. Наклоняется ближе.

— Вкусно пахнешь, — шепчет.

— Огурцами? — улыбаюсь я, и он тихо смеётся:

— Кокосиком.

Отстраняется, снимает свитер с оленем, плавным движением одёргивает футболку, а я не сдерживаюсь и пробегаю пальцем по выпирающей вене на его предплечье. И чувствую, как он тут же напрягается, а потом снова смотрит на меня, в глазах дьявольщина.

— Ась.

— Мм?

— Говори со мной. Расскажи, что тебе нравится. Где тебя касаться? Как тебя касаться?

И хотя я на грани того, чтобы превратиться в податливое желе лишь от одного его взгляда, я замираю. И удивляюсь. А потом смущаюсь.

Я умею говорить о сексе, не стесняюсь этого. С Сонькой мы столько членов переобсудили, не перечесть. Но я никогда не разговаривала о сексе во время секса. Мне казалось, что это молчаливое действо на двоих, максимум — охи-вздохи, «Повернись» и «Не останавливайся». И я не уверена, что смогу сказать хоть слово, глядя в его ставшие чёрными глаза, слыша его дыхание, чувствуя его запах.

Но Пётр тут же целует меня — неспешно, мягко, нежно, сладко. Так, что смущение сменяется предвкушением, и когда спустя одну из лучших минут в моей жизни он от меня отрывается, я признаюсь:

— Целуешься ты прекрасно.

— Очень хорошо, — расплывается в довольной улыбке он. — А ещё?

Осмелев, скольжу ладонями от его коленей выше, смакуя реакцию: шумно втягивает носом воздух, медленно моргает.

— Ты опять отвлекаешься, — говорит с упрёком.

А потом берёт моё лицо в ладонь, проводит пальцем по щеке, и я откликаюсь на эту ласку, поворачиваюсь, трусь о палец губами. Его дыхание сбивается, взгляд соскальзывает с моих глаз и теперь прикован к губам.

— А ещё, — наконец отвечаю, — мне понравились те фокусы, что ты проделывал с моей шеей вчера на балконе. Было очень приятно.

— Повторить?

— Повтори.

Медлит секунду, обводя пальцем контур моих губ, а потом наклоняется к шее, обжигает горячим дыханием, щекочет колючей щетиной, дразнит. И я сама магнитом тянусь ему навстречу, подставляю его языку самые чувствительные участки кожи, вздрагиваю от укусов, тут же тщательно зализанных, рвано дышу от мелких и невесомых, а потом долгих и пылких поцелуев на превратившейся в оголённый нерв шее.

Можно ли потерять рассудок от одних лишь прикосновений?

Но таких, когда остро чувствуешь каждое. Когда ощущаешь, что от скользнувшего по ямке над ключицей языка натягиваются невидимые канаты, связывающие этот неприметный участок с толстым, похожим на налившуюся гроздь винограда морским узлом между ног. Или в голове. Или в сердце.

Да что я вообще знала о прикосновениях раньше?

Хочется сорвать с себя одежду и предаться введённому в обиход Райт-Ковалёвой слову. И одновременно с этим хочется никогда не прекращать эти неспешные и томительные ласки, когда мои пальцы впиваются в его бёдра, а его — путаются в моих волосах. Когда я сама нахожу его губы и падаю в воды бурлящей горной реки, и голова опять кружится, и пьянею я сильнее, чем от любого вина.

Фламандский, скорняжный, брам-шкотовый.

Его ладони оглаживают плечи, спускаются к груди, но ускользают от меня, когда я выгибаюсь в пояснице. Недовольно мычу и тут же ловлю его плутоватую улыбку.