Горький квест. Том 1

— Привет. Я ужинаю, — ответила она не вполне внятно, жуя хлеб с ветчиной, сыром и салатом.

— Ох, Евдокия, как ты была деревней — так и останешься, — театрально вздохнул Денис. — Сколько раз я тебя учил, что разговаривать с набитым ртом неприлично!

Она заранее знала, что он скажет именно это. И хотела, чтобы он это сказал. Вот он и сказал. Мысль о том, что она может манипулировать Денисом с такой же легкостью, с какой он манипулировал ею, никогда прежде не приходила в голову почему-то.

— А еще ты много раз говорил, что неприлично втягивать в разговор человека, который ест. У тебя всегда было плохо со слухом. Я же ясно сказала: я ужинаю. Что непонятно?

— А чего ты такая сердитая? Тебя кто-то обидел?

Очень хотелось нажать кнопку отбоя, но по правилам первым должен попрощаться тот, кто позвонил. Нарушение правила означало либо невоспитанность собеседника, либо его желание уйти от неприятного контакта, то есть слабость. Ну что ж, у Дениса тоже есть слабые места, например, его показное, нарочитое эстетствование. Дуня свободной рукой подвинула Роману свою тарелку и приборы, показала жестами, чтобы отрезал ей новый кусок.

— Меня никто не обидел. Я ужинаю. У меня еда остывает, — вполне мирным тоном проговорила Дуня.

Роман протянул ей вилку, на которую наколол отрезанный кусок.

— Ну конечно, мирское и телесное для тебя всегда было важнее возвышенного и духовного, — назидательно констатировал Денис. — Примитивное ты существо, Евдокия. Но в тебе есть потенциал, из тебя в умелых руках еще может что-то получиться. Мы начнем, пожалуй, с концептуальной живописи, сегодня как раз открылась очень интересная выставка в галерее моего друга, жду тебя через час…

Дуня ухватила протянутый кусок и начала жевать.

— Не-е, — протянула она, — за час я доесть не успею, у меня тут много. И в живописи я ничего не понимаю, вообще не люблю ее.

Она буквально видела, как ее собеседник брезгливо морщится, слушая ее речи «с набитым ртом».

— Как ты можешь не любить живопись, если любишь камни? Ты видишь красоту, значит, восприятие мира глазами тебе не чуждо. Ты выдумываешь, Евдокия. Доедай свои помои или что ты там жуешь — и быстренько приезжай, я встречу тебя у входа…

— Вот представь себе, имеет место парадокс, — она сунула в рот следующий отрезанный Ромкой кусок. — Люблю камни, но не люблю живопись. Люблю мужчин, но почему-то не люблю тебя. Загадка.

— Слушай, — взорвался Денис, — ты можешь перестать жевать, пока я с тобой разговариваю?

— Не вижу связи. Ты разговариваешь, я жую. Распределение функций. Все по-честному.

— Ты стала совершенно невыносима, Евдокия! Раньше ты такой не была. С тобой невозможно общаться!

— Ты свободный человек в свободной стране. Имеешь право поступать так, как хочешь. Зачем же насиловать себя? Не нужно.

— Ну, я понял, что сегодня ты не в настроении. У тебя, случайно, не критические дни? Ладно, на выставку пойдем завтра, так и быть. Я позвоню. До свидания, приятного аппетита.

— До свидания, спасибо, — вежливо и спокойно ответила Дуня.

И в самом деле, когда Ромка рядом, ей намного легче. Но ведь нельзя устроить жизнь так, чтобы неотлучно находиться с ним. Значит, надо тренироваться. Учиться не реагировать. Бороться.

Но первым делом нужно отдохнуть и набраться сил. Ромка прав.

* * *

Сергею Гребеневу все говорили, что грех ему жаловаться на жизнь. Работа есть, причем неплохая, даже интересная, зарплату получает стабильно, без задержек, жилье тоже есть, пусть и не собственное, отдельное от семьи, но все равно — крыша над головой и своя комната. Мама молодая, сестренка младшая. Отчим — ученый. Девушка тоже имеется, нормальная девчонка, без претензий, насчет замужества не дергает за нервные окончания и даже не предлагает жить вместе. Одним словом, повезло человеку во всем, вплоть до внешности и здоровья. На что же тут жаловаться? Разве только на то, что вырос без отца, но никаких особенных страданий от этого обстоятельства Сережа не испытывал. Своего отца он не знал совсем, а отца сестренки помнил очень смутно. Ну да, был какой-то дядька, который немножко пожил у них с мамой, когда самому Сереже было лет десять, потом родилась Олеська, мама вернулась из роддома, а тот дядька свалил — и с концами. Почему-то никаких ярких воспоминаний об отце сестры у мальчика не осталось, то ли оттого, что человек этот был сам по себе малоинтересным и с Сережей почти не общался, то ли оттого, что вообще мало бывал дома, приходил поздно, когда парнишка уже спал, а уходил рано. Собственно, вот только завтраки на кухне в обществе того дядьки Сергей и помнил. А внешность его стерлась из памяти: встретил бы сейчас на улице — не узнал.