Горький пепел

Он снова тих, величественен и спокоен – изменчивое пламя, быстро гневающееся и быстро остывающее, стихия, жестокая и нежная, как дитя. Огненная грива струится в золотой тьме на сотни километров, белые глаза его печальны и любопытны, как у оставленного родителями ребенка. И материнская душа не выдерживает.

«Я буду спускаться к тебе, обещаю. Хотя бы раз в месяц».

Распахиваются по сторонам крылья-потоки, способные закрыть, наверное, пол-Рудлога. Огромная птица воркует и осторожно касается тебя клювом.

«И потомкам накажу, – добавляешь ты, вспоминая, как коротка человеческая жизнь. – Только сначала нужно победить врага. Ты поможешь?»

«Я потеряю много сил, – гудит пламенная птица и прижимает к голове острые алые кошачьи уши размером с гору. –

Нужно будет отдыхать. И тебе тоже. – Она сокрушенно бьет хвостом и окончательно превращается в гигантского гепарда. – Но помогу».

Ты улыбаешься и тоже плачешь от облегчения. Слезы похожи на капли янтаря, которые уносит пламенный поток, – и гепард осторожно ловит их огромным языком.

Ты скучаешь по детям и мужу. Устала бояться. И устала искать того, кто зовет.

«Почему ты сам не пришел ко мне?»

«Я ослабел после того, как помог тебе. Здесь теплее и больше сил».

Он подныривает под тебя – и вот ты уже лежишь на его загривке, обнимая пылающую холку руками.

«Что мне делать?»

«Сейчас держись. А потом тебе нужно будет дать мне еще крови».

* * *

Пятое апреля, Инляндия, Виндерс

Марина

На второй день работы в виндерсском госпитале ко мне присоединилась Рита – леди Лотта верно сказала, что младшая Кембритч тоже не усидит дома. Она пришла помогать на приеме раненых, но ее отправили в родильное отделение. Что делать, дети не перестают рождаться и во время войны.

Персонал и пациенты шептались, что форты скоро падут, – никто не смел говорить об этом при мне, но я слышала затихающие разговоры везде, где бы ни появлялась. Говорили, что иномиряне подвели к Дармонширу огромное подкрепление, а их командующий, разозленный долгим сопротивлением, обещал вырезать все герцогство подчистую. Слухи, правдивые и вымышленные, смешивались, пропитывая переполненные стены госпиталя страхом и безнадежностью. Слухи злили меня, уставшую от токсикоза и тревоги, – хотелось развернуться к этим людям и закричать, что мой муж никогда не пропустит сюда врагов. Не то чтобы я не могла оценить серьезность ситуации или верила в неуязвимость Люка и наших солдат – я все понимала. Но уныние и пораженческие настроения других приводили меня в ярость. Иногда я задыхалась от злости и ненавидела весь мир, иногда ловила себя на том, как скучаю по Люку и злюсь уже на него. Только потом я поняла, что так причудливо проявлялся мой собственный страх.

Раненых подвозили круглые сутки. Мы сбивались с ног, несмотря на то что Майки Доулсон с первого же дня своей работы на посту мэра рьяно взялся за исполнение приказов, которые я надиктовала еще Фемминсу, и персонал пополнялся санитарами-добровольцами. Среди них я увидела несколько беженцев из тех, кто приходил ко мне жаловаться, – мы кивали друг другу при встречах и расходились. В коридорах, заставленных койками с ранеными, где то и дело провозили накрытый труп бойца, не пережившего операцию или умершего от яда инсектоидов, было не до светских разговоров.

Во второй половине дня, во время короткой передышки между процедурами, меня вновь накрыли дурнота и слабость: в ушах зашумело, я кое-как успела прислониться спиной к прохладной плитке стены и сползла на пол. Очнулась от запаха нашатыря – обеспокоенная вторая медсестра, с которой мы проводили процедуры, склонилась надо мной и звала по имени.

– Все в порядке, – сказала я хрипло, когда она помогла мне подняться. Голова кружилась, к горлу подкатила желчь. – С утра не поела просто. Подмените меня, Нелл? Я на десять минут в столовую схожу.

– Конечно, – кивнула пожилая медсестра. Муж Нелл тоже воевал на фортах, дети уехали в Пески. Звали ее с собой, но она осталась работать в госпитале. «Хочу быть здесь, если привезут моего героя», – говорила она со смешком. Но в глазах ее тоже был страх.

По пути я зашла в служебную уборную – умыться холодной водой, потому что в глазах опять темнело, – но, когда склонилась над раковиной, меня вырвало. Я плескала в лицо воду, полоскала рот, но меня все скручивало, пока не закаменел живот, а я не расплакалась, – и только тогда захолодел брачный браслет и мне полегчало.

«Потому что нужно есть, Марина, и начать уже ответственно относиться к своему здоровью. Ради ребенка. Здесь тебе никто об обеде напоминать не будет».

Я вытерла слезы и слабо улыбнулась себе в зеркало. Еще и трех месяцев не беременна, а мысли об ответственности приходят чаще, чем за всю прошедшую жизнь. Если так пойдет, я точно стану правильнее Ангелины и чувствительнее Васи.

«Ты сама-то в это веришь?»