Горький вкус любви

Хамид снял с меня наручники и впихнул в тесную камеру, сказав:

— Надеюсь, скоро тебя казнят, иншааллах.

Железная дверь с лязгом захлопнулась.

В глубине камеры сидел человек африканской наружности. Увидев, в каком я состоянии после побоев в джипе, он встал и носовым платком вытер кровь с моего лица.

— Будь терпелив, мой сын, — сказал он. — На, выпей воды. Ты похож на человека, которому есть что рассказать. А у меня есть всё время в мире, чтобы выслушать тебя. Но сначала тебе нужно отдохнуть.

Камера была очень тесной. Под потолком горел флюоресцентный светильник, на дальней от двери стене было крошечное окошко. Днем и добрую половину ночи в камере горел ослепляющий свет, и было жарко, как в пустыне.

На полу не оставалось почти ни одной целой плитки, повсюду шныряли пауки. Все стены и потолок были пропитаны запахом рвоты. Вдоль стен лежали два матраса, оба тонкие и в пятнах мочи. На них обезумевшие от страха мужчины мочились под себя, как младенцы.

На следующий день, выслушав мою историю, мой сосед по камере — мусульманин Мустафа из Нигерии — воскликнул:

— Какая замечательная женщина твоя возлюбленная, Насер! Она достойна быть пророком за то, что сумела придумать и осуществить гениальный план соединения со своим любимым. Так что держи голову выше. Тебе повезло быть рядом с этой сильной женщиной. И не отчаивайся, Насер, наш путь в этом мире не долог, так радуйся же тому, что такая удивительная женщина, как Фьора, подарила тебе шесть месяцев своей жизни.

17

Прошло пять дней с тех пор, как полиция поймала меня и привезла в тюрьму. Сейчас утро, половина шестого. Время превратилось для меня в наваждение, я считаю секунды, минуты, часы, дни, потому что придумываю собственный календарь, первым днем которого стал тот день в июле, когда в моей жизни появилась Фьора.

Я сижу на жидком матрасе, напротив Мустафы. Он повернулся лицом к стене и спит в резком свете флюоресцентной лампы.

Я обхватываю колени руками, раскачиваюсь взад и вперед. Я постоянно сражаюсь со своими мыслями, не желая думать о грозящем наказании. Мустафа сказал, что нет никакого смысла думать об этом дне. «При рассмотрении твоего дела тебя не будет в суде, — объяснял он. — Тебе не разрешат нанять адвоката или защищаться самому. Не объявят приговор, не скажут, когда он будет исполнен. Когда решат, что настало время, за тобой придут и отвезут на Площадь Наказаний».

Поэтому я стараюсь думать только о Фьоре. Скоро придет охранник, чтобы отвести меня в тюремную мечеть. В первые дни я отказывался ходить туда, и меня волокли силой через всю тюрьму в другое крыло. Но Мустафа посоветовал мне не сопротивляться. Зачем лишний раз подставлять спину под удары? «Помни, что Аллах принадлежит не только им. И вообще не стоит упускать шанс выйти из камеры на воздух».

Мечеть при тюрьме была огромной, просторнее даже, чем большая мечеть в Аль-Нузле. Стены ее выкрашены в белый цвет, в ней светло и покойно, пахнет благовониями. Мустафа прав, в мечети я забываю, что сижу в тюрьме, забываю, что через полчаса снова увижу смыкающиеся вокруг меня стены камеры.

Однажды я услышал посреди молитвы, как кто-то выкрикнул:

— Почему ваша мечеть такая красивая, а наши камеры — грязные, как ослиный хлев? Зачем прилагать столько усилий, чтобы угодить богу, которого, может, и нет вовсе, и при этом унижать и мучить нас, своих собратьев по роду человеческому? Или мы для вас не существуем?

Больше этого человека я не слышал.

— Замечал ли ты, какая в этом есть ирония? — спрашивал меня Мустафа. — Имамы и тюремщики заставляют нас молиться, думая, что тем самым выполняют долг, возложенный на них Аллахом, но не знают того, что Он, Всемогущий, в конце концов ответит на молитвы страдальцев.

Однако у меня нет времени рассуждать о том, что думают имамы и тюремщики.

Когда я занимаю свое место в длинных рядах заключенных, выстроившихся позади тюремного имама лицом к Мекке, моя душа улетает к Фьоре. И я надеюсь, что Аллах ответит на молитву, идущую из самой глубины моего сердца вместе с молитвами других верующих.

Мустафа не говорит о том, как попал сюда. Сколько я его ни спрашиваю, он отвечает, что когда-нибудь всё расскажет, а пока мне еще рано слушать истории других людей.

— Насер, сейчас в твоем сердце живет Фьора. Я не хочу потеснить ее там своими рассказами.

В одиннадцать часов вечера лампа гаснет — всего на несколько часов. Я прислоняюсь к стене и, слушая глубокое дыхание Мустафы, повторяю про себя записки и письма Фьоры. Они все навечно отпечатались в моей памяти. Когда воспоминания о ее глазах, губах, бедрах и груди переполняют чашу моих страданий, я ложусь на спину и представляю себе ее лицо — оно закрывает собой всю камеру и своим теплым сиянием разгоняет мрак одиночества.

Пятница. Ровно неделя с тех пор, как меня арестовали. Восемь утра. В камеру заходит коренастый бородатый охранник.

Должно быть, время настало. Я поворачиваюсь к тюремщику и спрашиваю:

— Меня повезут на Площадь Наказаний?

Он хватает меня за руку и выволакивает из камеры. Я оборачиваюсь, чтобы попрощаться с Мустафой, но нигериец спит.