Горькое похмелье

– Срочно юзограмму Каретникову! Пускай немедленно вертаются со всем своим корпусом… Та какой там корпус? То красни так назвали… Там вся наша армия! Вся армия… Скорее телеграфиста!

Через полчаса Нестору сообщили:

– С Крымом связи нет.

Фрунзе обосновал свой штаб в Севастополе в том же особняке на Приморском бульваре, в котором всего несколько часов назад располагался штаб Врангеля. И даже облюбовал для себя бывший кабинет Врангеля. Здесь была все та же обстановка, только со стены сняли забытый генералом при поспешном бегстве большой портрет жены и детей. Все такое же было за окнами море, но только без судов. Пустое, как тарелка до обеда.

Кроме Фрунзе в кабинете находились Триандафиллов и Паука.

Иоганн Христофорович Паука зачитал командующему Фрунзе едва ли не первую присланную по этому адресу шифровку:

– «Срочно секретно командюжфронтом Фрунзе. По поручению Высшего руководства республики. Немедленно окружить, атаковать и уничтожить все находящиеся в Крыму части армии Махно. Командиров предварительно расстрелять. Не дать ни одному махновцу вырваться из крымской “бутылки”. Это будет означать конец анархического повстанчества. Склянский».

– Но это подлость! – воскликнул Триандафиллов. – Они были честными союзниками и хорошо воевали. Даже очень хорошо!

Фрунзе смотрел в блестящий и чистый пол, как будто его натерли перед самым бегством Врангеля.

– Почему нет прямых подписей? – спросил он как бы самого себя. – Почему Склянский? Десятая ступенька на служебной лестнице.

– Кому хочется оставлять свои подписи под такими приказами? Это теперь уже история! – сказал Триандафиллов. – Никто пачкаться не желает.

Паука сжал губы. Твердый был прибалт. В обсуждение не вступал.

– Отправьте ответ: «Жду приказов с прямыми подписями. С заданием категорически не согласен. Фрунзе».

Паука вышел. Фрунзе поднял глаза на Триандафиллова:

– Лучше самому идти в атаку, чем руководить такими операциями… Впрочем, какая это операция! Казнь!

– Да-да! Черт знает что! Назначают нас палачами, – бормотал Триандафиллов.

Ответ был получен очень скоро.

Паука возвратился в кабинет с новым листком, зачитал с некоторым удовлетворением. Ему была по душе категоричность и революционная беспощадность высокого начальства.

– «Вы уже совершили одну ошибку, объявив амнистию оставшимся белогвардейцам. Мы исправили ее, направив к вам с особыми полномочиями Белу Куна и Розалию Землячку. Не совершайте второй. Других подписей не будет. Склянский».

Новая шифровка ошеломила больше, чем предыдущая. Фрунзе молчал.

– Приказ надо выполнять, Михаил Васильевич, – почти ласково сказал Паука. – И выполнять очень, очень усердно. Неприятности могут быть большими.

– Какими, например, Иоганн Христофорович?.. Ну, напишут где-то в анналах, что Крым был взят начштаба Паукой, а Фрунзе был связистом при штабе… – саркастически заметил Триандафиллов.

Паука был невозмутим и даже, в меру своего понимания происходящего, добродушен. Его акцент как бы припечатывал слова, давая им оттенок окончательных решений.

– Вы нервничаете, Владимир Кириакович, я понимаю. Что делать? Мы не на ярмарке, где можно поторговаться. В армии приказы не обсуждают. – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Я уже продумал операцию. Соберем совещание. Пригласим махновских командиров. Понимаете?.. Ну а с обезглавленной махновской армией справиться не составит большого труда…

Фрунзе молчал. Он только что был на гребне успеха. Победитель Врангеля! Человек, поставивший точку в Гражданской войне. Народный кумир. Цезарь. Но в Москве его могут изъять из обращения так же просто, как и ввели в ранг монет золотого достоинства. Или девальвировать до стоимости медного пятака. Вот так, в одну минуту потерять все?

Он вздохнул.

– Назначайте совещание, – сказал он тихо. – И подберите надежную команду для… ну, вы понимаете.

– Латышские стрелки, – с легким оттенком недоумения ответил Паука. – Они всегда спасают революцию!

Триандафиллов сидел молча, сжав голову руками. Ему тоже некуда было деваться. В партию вступил лишь в девятнадцатом, не без колебаний примкнув к самым умным и всепобеждающим. А Фрунзе – в девятьсот четвертом, и царские судьи дважды приговаривали его к смертной казни. Он был честным борцом, своего рода знаменем. Его не могли наказать слишком строго. А кто такой он, Триандафиллов? Всего лишь бывший штабс-капитан. Щепка на блестящем паркете кабинета. Оставалось только смириться и выполнять решение РВСР. Такие приказы, и верно, не обсуждают!

Во всяком случае, так Триандафиллов уговаривал свою бунтующую совесть.