Горькую чашу – до дна!

– Ну почему я должна сказать это сегодня? Почему – уже сегодня? Это так трудно… Слишком рано… А вдруг что-то случится…

– Продолжай. Не молчи, договаривай!

– Я хотела сказать тебе об этом в последний съемочный день, Питер. Когда ты закончишь работу. Когда фильму уже ничего не будет грозить.

– И что же ты хотела мне в этот день сообщить?

– Что я от тебя ухожу.

– Ты… что?

– Я ухожу. Мы больше не увидимся.

Я опрокинул свой фужер. Шоколад с молоком растекся по столу, густой и клейкий.

– Шерли, ты с ума сошла!

– Нет, я в здравом уме.

– Ты же сказала, что любишь меня! Только меня!

– Только тебя. Тебя одного.

– Почему же тогда хочешь со мной расстаться?

Она что-то пробормотала.

– Не понял. Она зарделась.

– Не могу сказать это вслух.

– Скажи!

– Я обещала это Богу, – ответила она едва слышно.

– Ты обещала…

– Потому что ты очень болен, – сказала она.

– Я очень – что?

– Ты понял, о чем речь.

Оскорбленная официантка появилась с тряпкой в руке и, ворча что-то себе под нос, вытерла лужу на столе и на полу. Теперь она уже пылала справедливым гневом.

9

Автобусы. Трамваи. Грузовики. Снег метет все гуще. Я совершенно спокоен. Абсолютно спокоен.

Я в самом деле болен. Я слышу слова, которых никто не произнес. Я вижу картины, которых нет. Я вижу прямо перед собой Шерли, сидящую в сверкающем всеми красками молочном баре, хотя я, конечно, никак не могу оказаться в молочном баре (как это, я – и вдруг в молочном баре!). Все это сон, один из тех страшных снов, которые теперь все чаще снятся мне, все чаще. Надеюсь, что все это только сон. Надеюсь, я не потеряю сознания за рулем машины или в павильоне, при всех. Надеюсь, сейчас ночь, я лежу в постели в своем номере и все это мне просто снится, как тот лифт.

Надеюсь. Надеюсь. Надеюсь.

Это, конечно, сон!

И во сне мы с Шерли сидим и беседуем. Ведь и с Наташей я тоже разговаривал во сне. Во сне с кем только не поговоришь!

Сон ли?

– Сразу же по приезде в Гамбург, – сказала Шерли, – мне бросилось в глаза, что ты совершенно переменился.

– Переменился… как?

– Ты весь какой-то напряженный и встревоженный, жалкий и взвинченный.

– Джоан тоже это заметила?

– Не знаю. Вероятно. Она никогда не говорила со мной об этом.

Шерли сглотнула и вновь уставилась в окно.

– Продолжай!

– Это так трудно…

– Продолжай!

– Потом… потом появилась эта фрау Петрова…

– Какая Петрова?

– Ну, доктор Наташа Петрова.

– Что ты знаешь о докторе Наташе Петровой?

– Все. – Она погладила мою руку. – Ты отрицал, что знаком с ней, только чтобы нас не тревожить, чтобы мы ничего не заметили.

– Чего? Чего не заметили?

– Питер. Питер, я…

– Говори же!

Она с трудом продолжала:

– После той ночи, когда вы с ней тайком помахали друг другу рукой… после той ночи я начала расспрашивать отельных служащих… горничных… портье.

Ты тоже? Значит, ты тоже?

Как много снега. Все больше снега в моем сне.

В моем сне?

– Ты же знаешь, как люди устроены. Тут чаевые, там чаевые… Так я нашла рассыльного, который принес тебе бутылку виски, и слугу, который тебя в то утро уложил в постель…

– В какое утро?

– Ну, ты же знаешь… Наверное, это было ужасно…

– Что?

– Твой обморок… когда ты упал с кровати…

– Это тебе рассказал слуга?

– Да. И я спросила его, кто из врачей был подле тебя. Он ответил, что отельного врача замещала доктор Наташа Петрова.

– Почему ты тогда не поговорила со мной?

– С тобой? Но ведь ты сказал нам, что не знаешь эту женщину! Тем не менее ты тайком с ней встречался.

– Нет!

– Да!

– Когда?

– Питер, ну пожалуйста. – Она стала красная как рак. – В субботу, во второй половине дня, в порту. Ее маленький сын был с вами. Вы взяли моторку-такси.

– Ты следила за мной?

– Да.

А снег все валил, все сильнее валил.

Юная парочка у стойки нежно шепталась. Потом парень встал и бросил несколько монеток в автомат; вновь зазвучала музыка.

– Да, я за тобой следила. Я и ящик обнаружила.

– Какой ящик?

– Зеленый, в багажнике твоей машины. Пожалуйста! Ну пожалуйста, не надо! Я же сказала, что знаю все. Я видела, как ты сам себе делал инъекции…

– Когда? Где?

– Я сидела в стоге сена… Подслушивала у дверей твоей уборной, когда Шауберг тебя осматривал. Я знала, что с тобой творится… Знала, что у тебя остался один шанс выплыть… последний, самый важный и трудный… Как же мне было говорить с тобой начистоту? Разве ты сказал бы мне правду?

Я молчал.

– Ты бы только разволновался. А может быть, и сломался. Или же случился бы еще один приступ…

– Приступ?

– После операции Шауберг говорил со своим помощником о тебе… они думали, что я еще сплю… а я была уже в полусне… Только бы помочь тебе завершить съемки, сказал Шауберг… только бы тебя не свалил новый приступ… О Боже… Боже, но ведь именно это я и хотела предотвратить!

– Что?

– Разговор обо всем этом до того, как работа над фильмом закончится. Вот ты уже и волнуешься.

– Ничего подобного. Вовсе нет.

– Волнуешься.

– Да нет же! Меня гораздо больше волновала мысль, что ты мне изменяешь.

– Ты в самом деле мог этому поверить?

Я кивнул.

– Значит, ты не сможешь поверить, что я тебя люблю.

– В последнее время я уже и не верил.

Все это не было страшным сном, наконец-то дошло до меня. Это было реальностью – страшной реальностью.