Город

– Однако сегодня императору было угодно явить нам свое великодушие, щедрость и благородство, – продолжал полководец. – Вместо того чтобы просто казнить этих юных головорезов, как они по всей справедливости заслуживают, в чем, я уверен, не сомневается ни один здравомыслящий человек, наш государь милостиво предает их законному суду. Итак, – расхаживая вперед и назад, продолжал обвинитель, – обстоятельства дела поражают своей простотой. Эти юнцы являются иноземцами, коим было великодушно предоставлено убежище на нашей земле. Эти сыновья королей-отступников и вражеских правителей суть скрытые предатели, пригревшиеся на груди нашего любимого Города. Невзирая на это, Бессмертный в своем… в своем… – он подыскивал слово, – неизреченном благородстве предоставил им кров во дворце и дал наилучшее образование, наставляя как в военных, так и в мирных ремеслах. С ними обращались как с почетными гостями. Даже когда их венценосные родители предали императора и обратили против него оружие, владыка не отказал этим детям в убежище…

Полководец захватил в кулак подбородок, словно приводя в порядок очень сложные соображения.

– Следует упомянуть, что, как вам всем известно, согласно обычаю юным ученикам воинов предоставляется немалая свобода. Возможно, другие города и державы в недоумении взирают на нас, гадая, почему мы так поступаем. А поступаем мы так потому… – тут он сделал паузу и театральным жестом воздел руку, – что наш император, в своей… непостижимой мудрости, полагает, что сердца и жизни, отданные Городу по доброй воле, суть жизни, воистину достойные так называться!

И он снова умолк, будто потрясенный величием высказанной идеи.

Эриш ощутил, как внутри, невзирая ни на что, зарождается огонек веселья. Говоривший определенно был глуп. А может, еще и пьян. Ну и обвинитель попался!

Между тем восторженный идиот рассказывал присутствующим о дне похода так, словно это был праздник какой. Эриш припомнил, как они весело орали, носились по лесу и барахтались в листьях… и подумал, что на самом деле обвинитель не так уж и заблуждается.

– А потом, – продолжал тот, – мальчикам вздумалось подкрепиться. Они сытно поели, покидая дворец, но щедрого завтрака им показалось недостаточно. И тогда они сговорились убить императорских собак, живущих на свободе в лесу. Убить и съесть!

Ранул налился багровой краской, точно вулкан, готовый взорваться облаками огненного дыма и пара.

– Тихо, Ранул! – яростно прошептал Эриш.

Тот ответил злобным взглядом, и Эриш пояснил:

– Пусть этот дурак болтает сколько угодно! Наша законница расскажет, как было на самом деле. Дай ей такую возможность!

Ранул мрачно нахмурился, но промолчал.

Военачальник уже повествовал о прискорбном убийстве трех собак. После чего-де юнцы вернулись домой, пьяные волей и объевшиеся собачатины. Закончив, он отвесил замысловатые поклоны императору, товарищам-судьям и госпоже архивестнице, которая уже поднялась и вышла на песок.

Неожиданно разразился настоящий кошачий концерт: зрители вопили, улюлюкали и смеялись. Эриш задумался, что было причиной – речь льстивого военачальника или появление женщины-защитницы.

День стоял очень жаркий. Архивестница успела снять накидку и теперь положила ее, аккуратно свернутую, рядом с собой на песок. С шеи на грудь спускались серебряные цепочки. Женщина казалась спокойной, словно находилась у себя дома.

Кошачий концерт сделался оглушительным. Зрители, сплошь мужчины, спокойно относившиеся к тому, что их сестры и дочери шли на войну, не могли вынести зрелища женщины, взявшейся принародно держать речь. На арену полетели камни и глиняные сосуды. В какой-то момент архивестница ловко отступила, и в землю у ее ног воткнулся брошенный нож. Даже некоторые солдаты выкрикивали оскорбления.

Женщина терпеливо ждала, сложив на груди руки. Вид у нее был такой, словно она могла стоять так хоть три часа, пока насмешникам не надоест. И вот наконец гомон стал стихать. Архивестница повела головой, оглядываясь по сторонам. Вздернула подбородок.

– Воины! – выкрикнула она.

Это вызвало новый взрыв воплей, впрочем на сей раз быстро унявшийся.