Город спит, просыпается магия

Они сидели – Захаровна в большом кресле, с Курой на коленях, дед Озим на диване – в большой комнате. Молча. Дед думал о том, как без прогноза погоды теперь уснуть. Захаровна думала о дочери.

Та тоже однажды – взяла и уехала. Не могу, сказала, жить больше в этом болоте. Не могу ходить по улицам, где дома не выше двух этажей, не могу дышать пылью из давно потерявших всю силу и оставшихся висеть на стенах ковров-самолетов. Там, сказала она, перемены, там рушатся стены, там идёт большая стройка. Захотите со мной связаться, сказала она, проведите, наконец, телефон.

И уехала. Оставила им Юмку. И, может, даже права была по-своему.

Что толку было проводить телефон? Пользоваться им Василиса не научила, номера не узнала. И не вернулась.

Вот Юмка, подумала вдруг баба Зоря, та всему их учит. И всегда возвращается.

Мелодия, светлая и негромкая, стройной девой вошла в комнату, руками развела тишину. Перо жар-птицы легонько качнулось, словно от ветра.

– Что это?

– Юмка. Завела гусли-самогуды.

Диван под дедом Озимом скрипнул. Как будто довольно.

* * *

До вокзала Юма решила дойти пешком. Это было не то, чтобы недалеко, особенно с чемоданом, но ей захотелось пройтись. И город запомнить-вспомнить.

Прошлую неделю они с бабой Зорей и дедом Озимом прожили очень дружно. О том, чтобы Юмка осталась, Захаровна больше не говорила.

– Ба, ты мне не дашь в дорогу клубок? Навигатор не понимает наших улиц.

Баба Зоря принесла из кладовки золотистый клубочек.

Юма обняла её, чмокнула в бороду деда Озима.

– Не скучайте. Я скоро приеду.

Жара. Крики чаек с Волги, ветер целует в голую шею. Юмка почти свернула за угол дома, готовясь нырнуть в прохладную зелень кинешемских проулков, как её остановил бабы Зори окрик.

– Ты в следующий раз… как там это у вас называется… нам закажи мультиварку! У бабы Солохи горшок-самовар шалит.

Вне зоны доступа

Артём Виноградов

Люблю запах канифоли по утрам. Пожалуй, даже больше, чем запах кофе. Впрочем, это, наверное, потому что до покупки кофемашины я так и не дозрел, а растворимый порошочек никогда не был особо ароматным.

Вот и сегодня, когда паяльник нагрелся, чашка уже успела остыть, сиротливо отставленная на край стола. Честно говоря, я просто забыл про неё. Только когда диодный мост был уже собран, и я потянулся к источнику питания, что-то привлекло моё внимание. Нет, не движение – отсутствие движения, совершенно неестественное и потому необычное.

Так сидел на полу, уставившись в одну точку, не шевеля даже порванным в уличной драке ухом. В том углу не было ничего – пустая белая стена. Стараясь не совершать резких движений, я щёлкнул тумблером паяльной станции. Тишина. Но не совсем. Из угла раздавалось едва слышное монотонное мычание, прерываемое редкими гулкими ударами – но столь же тихими, будто из-под воды.

– Гарик, ты? А позвонить нельзя было?

Мой вопрос повис в воздухе. Пришлось напрячь слух, чтобы разобрать ответ.

– Нельзя. Баран-гора. Знаешь?

– За бродом которая? Ну.

– Там жду.

– Сейчас, что ли? Гарик, туда добираться чёрт знает сколько по бурелому.

– Така возьми.

– Его-то зачем?!

– Объясню.

Голос умолк, а вместе с ним и остальные посторонние звуки. Так, наглая кошачья морда, посмотрел на меня взглядом полным сомнения. Он не хотел никуда идти. Прекрасно его понимаю – я тоже. А потому потянулся за телефоном, чтобы перезвонить другу, но иконка доступности сети оказалась перечеркнута красноречивым красным крестом. Гарик снова прав. Что ж, в нём всегда было что-то такое… Потустороннее.

* * *

Спина взмокла. Баран-гора высокой не была – метров сорок, холм, по сути. Да и места, справедливости ради, не глухие – коттеджные посёлки, в одном из которых поселился я, росли вокруг активнее новых деревьев. Но сама она оставалась точкой почти заповедной, неудобной для алкогольного паломничества – ни мостов, ни мало-мальски удобной дороги. Потому я успел порядком замориться, ещё только подойдя к подножью. А наверх забирался, тормозя у каждого дерева, чтобы отдышаться – сидячая работа давала о себе знать. А Так только и делал, что издевательски мяукал из рюкзака.

На вершине, свободной от леса, оставалась лишь небольшая прогалина, посреди которой возвышался чёрный идол псевдославянского вида. Кто ж виноват, что неоязычники вообще слабо представляют, кому и чему поклоняются. Но необычным был не идол и не цветные ленточки, развешанные по деревьям, которые лишь усиливали ощущение балагана, а лежащая под идолом куча тряпья. Куча, правда, шевелилась, а изнутри доносился всё тот же горловой звук.

– Гарик.

Куча не отреагировала. Я рассмотрел её ближе – тяжёлый балдахин из шкуры, вышитый мехом, мало сочетался с теплой летней погодой.

– Гарик!

Ни слова в ответ.

– Гэрэл!

Из кучи показалось лицо – смуглое, узкоглазое, героически-монгольское и иногда отзывающееся на имя Гарик только по хорошо запрятанной душевной доброте и давней обруселости. Его глубокий тёмный взгляд остановился на мне, будто видел в первый раз, а потом одобрительно кивнул.

– Пошли.

Говорил Гэрэл почти всегда отрывисто – тяжёлыми, будто камни чингизидских требушетов, словами.