Город спит, просыпается магия

– Ты ведь чек оплатил?

Он ухмыльнулся:

– Дорого мне твои услуги обходятся. Ой, дорого.

– Это не для меня деньги.

– Да знаю. Включай, что ли. Самому интересно, что выйдет.

Я кивнул и покосился на микросхему:

– Энди, готов?

Тот не ответил. Не смог бы, пока питание не подключено. Надеюсь, что готов. Я щёлкнул тумблером.

В тот же момент столовая заполнилась лунным светом. Некий то ли силуэт, то ли шаровая молния – нечто – метнулось от окна к терминалу, но вскрикнуло. Холодным женским голосом. Проводка заискрила, красный светодиод на источнике питания предупреждал о перегрузке, но лишь секунду. Всё закончилось так же резко, как началось.

Экран терминала, висящий на шлейфе, включился, отобразив вместо стандартной заставки хитрый смайлик. Из него высунулась мордашка Энди.

– Здарова! Фу, блин, я думал, она меня достанет!

– Не достанет. Ты теперь официально везучий чёрт.

– Как так? Она же меня проклясть хотела.

– И прокляла. Но я успел первым. Днём нашёл Каракозова и попросил его о том же. Он крайне удивился и заломил цену за срочность, но вторую половину дня ты был проклят им.

– А её проклятие превратилось в благословение. Хитрый ты жук!

– У тебя научился, чертяка. Всё, обещание своё я выполнил, по долгам расплатился. Будешь теперь жить здесь. И следи, чтобы платежи нормально проходили!

Энди шутливо отдал честь и исчез в недрах терминала. А я отпаял провода, собрал всё, как было, и вместе с Кирюхой отправился восвояси.

Уже у выхода он споткнулся о неровно обломанную плитку и грохнулся на пол. Секунд через двадцать, которые он лежал, не шевелясь, я уже начал беспокоиться. Но Кирюха подался ближе к стене и ноготком вытянул из трещины под плинтусом тысячную купюру.

– Слушай, ну ты, Серёга, знатный шаман! Не хочешь карьеру сменить? Рекламу тебе наладим.

И мы дружно рассмеялись, словно над хорошей шуткой. Или…

Сестрица

Александра Захарова

Её тогда спешно увезли, а дом «травили». Сколько ей было, восемь, девять? Верея не помнила.

От станции около километра в гору. Верея шла, сумки в руках, на голове косынка – от палящего солнца. Зелень, зелень вокруг, пчёлы кружат, растут репешок и сныть, сон-трава и душица. А раньше здесь были поля, и молодые мужчины складывали по осени сено, солому в копны, а дальше – в скирды, в омёты, в одонья.

Возвращаться боязно, и ведь она точно помнила: «травили» дом. Кто знает, может быть, никого не осталось, ничего не осталось, лишь прогнившие доски да ржавчина, и на солнце – пыль.

Страшно.

Впереди – каменные коттеджи, впереди – высокие заборы, и где-то там, среди них, её старый дом. Травили-травили, да ведь не продали. Почему? И правда: почему?

Посёлок облагородили: клумбы, и детские площадки, и тренажёры на открытом воздухе, будто нет в каждом из этих коттеджей своего тренажёрного зала в подвале иль на чердаке.

Она вспомнила чердак. Хранилище странных сокровищ: стула с отломанной ножкой, жёлтых книг и газет, старой, котом разодранной софы, древнего холодильника. Там было её прибежище, её территория, которую маленькая Верея устроила на свой вкус: развесила вдоль стен старые рваные полотенца, в холодильник – ну и что, что неработающий – убрала ингредиенты для «зелий», которые варила в майонезных ведёрках, все поверхности, какие могла, покрыла пожелтевшими кружевными салфетками. Получилось странно уютно.

Вот и «сестричка» так говорила.

Верея покачала головой, высматривая таблички с номерами домов, чтоб понять, куда повернуть. Сколько ей было тогда – семь, восемь? – а путь она всё ещё помнила. Тот, старый путь. За тридцать лет… как же всё изменилось. Сделали ремонт – целого посёлка.

Сквозь высокие ограды и каменные стены она видела тот, старый, ушедший мир – мир деревянных покосившихся заборчиков с редкими зубьями, домов, окружённых огородами, густых кустов малины по обеим сторонам дороги. Синей краской кое-как на домах намалёваны номера, а улицы никак не назывались, только так, для своих: «главная», «круговая», «кривая», «длинная».

Сейчас, вспоминая, она странно, как-то преувеличенно любила всё это, а тогда? Маленькая, взбалмошная, неусидчивая, общительная просто-таки чересчур. Да, наверное, тогда она тоже это место любила. По-другому – но любила.

Верея свернула налево и – замерла, споткнулась, захлебнулась воздухом. Вот он, дом её детства.

Некогда, кажется, светло-зелёный. Двухэтажный, с подполом и чердаком. На окнах белые наличники, справа что-то навроде башенки. Резное крыльцо, а сразу за домом – баня из толстых тяжёлых бревен. Говорили, что прадед всё строил сам.

Больно. Больно, плохо, и плакать хочется. Окна – не выбиты, но разбиты. Рассохлись, покосились от времени, стёкла уехали вниз. В крыше «башенки» зияет дыра. И весь дом какой-то старый, больной, седой, покрытый сетью трещин-морщин и, кажется, ставший немного ниже.

Огорода нет. Теплиц – нет, проглядывают в высокой траве кирпичи от фундамента. Летней веранды нет, скамья, верно, рухнет, если присесть. И всё – пусто, и всё – грустно.

Правда никого не осталось?