Города и годы

– Дрругие стрраны мы научим рраспрределять продукт помимо капиталистов. А для этого сначала рразобьем, рразобьем их – мы, немцы!

– Ну, а если…

– Что-о?

Генниг поднял голос еще на два тона.

Но в это время раскрылась дверь, и длинный крашеный шест въехал в комнату. Сначала он заколебался, повернуть ли ему вправо или влево, попробовал пригнуться к полу, потом поднялся к потолку и, описывая параболу, стал мерно въезжать в комнату.

– А «если», вы говорите? – добродушно прогудел Генниг, сразу понизив голос на четыре тона.

К этому моменту следом за шестом, зажав его крепко под мышкой, ввалился в комнату парикмахерский подмастерье, рыжевато-розовый, шершавый и отдувавшийся, как локомобиль. Сзади него павлиньим хвостом волочилось наполовину раскатавшееся полотнище флага.

– Ну, Эрих, кого вздули?

– Русских, мастер.

– Ах, бедняги, – сказал Генниг, взяв древко и заводя его конец к окну. – До чего им не везет!.. Вот, Андреас, другие страны! Дело, конечно, не в России, наше социалистическое дело. Но я и не говорю о России…

Подмастерье открыл раму, раскатал и выкинул за окно флаг, потом стал выпячивать наружу древко. Оно было длинно и тяжело, и вставить его в железную манжету под окном было трудно. Подмастерье медленно опускал древко на веревке, а Пауль Генниг, покрасневший, напыжившийся, ловчился вправить толстый конец шеста в манжету и нет-нет извергал из себя отрывистые, мощные аргументы:

– Кажется, мы, социалисты, помогаем империализму, – а на деле он помогает нам… Это хорроший кусок социализма – р-распределение… Эрих, правее, правее… опусти немного… У нас самая многочисленная партия… после войны у нас будет социалистический… Эрих, пускай, готово!.. социалистический опыт…

Из окна надуло холоду, и, может быть, поэтому Андрею стало зябко. Он забился в дальний угол.

– Я понимаю. Но ведь ваше распределение не остановит войны?

– Нам надо рразбить противника, тогда война остановится.

– Ну, а если…

– Никакого «если», Андрреас! Должны рразбить. Остальное – еррунда!

Генниг похлопал Андрея по плечу, пахнул ему в рот плохим брантвейном и сказал:

– Вы знаете, что такое дисциплина? Андрреас, вы – русаки – не знаете, что это такое…

Пожал Андрею руку и вышел вслед за подмастерьем.

Когда тысячи, сотни тысяч, миллионы благородных бюргеров, сидя по своим гостиным, воспевали дисциплину, они не знали, что это такое. С тех пор как юношами они с радостью прикоснулись к ней, прошло пятнадцать – двадцать лет. За это время они успели пролежать двуспальные перины, вырастить полумертвые кактусы, конфирмовать своих дочек и приобрести сочинения Гете с золотыми корешками.

Тысячи, сотни тысяч, миллионы благородных бюргеров составили в этом году ландштурм. Ранцы телячьей кожи, которые ландштурм носил за спиною, показались ему чересчур тяжелыми, а ремни, утонувшие в мясистых плечах, – чересчур острыми. Ландштурм волочил за собой двуспальные постели, кактусы, подарки дочкам к конфирмации и позолоченные сочинения Гете. Это было слишком грузно для войны.

– Войне нужны кости и мышцы, – сказал какой-то военачальник.

Фельдфебель, обучавший бишофсбергский ландштурм, хорошо понял это изречение. Он обучал ландштурм строю. Маршировать, маршировать, маршировать! Бегать, падать, ползать, и еще раз – бегать, падать, ползать! Потом можно переменить: маршировать, маршировать, маршировать!

С ландштурма надо сбить жир – зады, животы, спины. Это непригодно для войны.

Истекающие потом, мешковатые толстяки, переряженные солдатами, после учения далеко за городом возвращаются под вечер в казармы.

Фельдфебель помнит, что у благородных бюргеров большая склонность к удобствам. Он слышит, как в их ранцах погромыхивают привычки. Он видит каждого из них на мягком диване с подушечкой, на которой вышито гладью:

Nur ein Viertelstündchen![6]

По стенам развешаны открытки, залитые гипсом, дверь на балкон приотворена, и в нее заглядывают подрезанные ветки груш. Табачный дымок тянется струйкой к веткам.

– Отделение! – командует фельдфебель.

О, все эти картинки надо выпотрошить из памяти благородных бюргеров, вместе с жиром задов, животов и спин!

– За-пе-вай!

Молчание.

– Отделение, стой!

Ландштурм остановился.

– Почему не поете?

Молчание.

– Отделение, смирно! Оборот направо, кр-ру-го-ом марш!

И опять за город, в поле. Опять бегать, приседать на носках, падать, ползать. Потом – маршировать, маршировать, маршировать. Потом домой.

Ландштурм беспрекословен.

В городе, на старом месте, именно на том месте, где была произнесена команда впервые:

– За-пе-вай!

Молчание.

– Отделение, стой! Оборот направо, кругом марш!

И опять поле.

Ландштурм падает в изнеможении, по ландштурм беспрекословен.

И в городе, уже в ночной тьме, на том же месте:

– За-пе-вай!

И тогда хриплый голос, надсекаясь и лопаясь, затягивает, и его подпирают такие же лопающиеся голоса:

                   I-ich hatte ein’ Kame-ra-aden…[7]

– Никакого «если», Андреас! Вы, русаки, не знаете, что такое дисциплина!

Парк семи прудов