Города в полете

— Должен сказать, что эта история нравится мне не больше, чем Агронскому. Завтра нам нужно во всем разобраться и подвести итоги работы комиссии. Корабль придет за нами через день или около того и, чтобы принять к этому времени решение, мы просто должны во всем разобраться. А теперь, ради Бога, давайте растянем гамаки. Пролететь на вертолете двадцать пять тысяч миль через туман тоже было непросто.

— Да, Майк, — сказал Руиз—Санчес. — Вы правильно сказали, ради Бога.

Священник—биолог из Перу проснулся первым — физически вчера он устал меньше всех. Уже вечерело, когда он выбрался из гамака и пошел взглянуть на Кливера.

Физик лежал в бессознательном состоянии. Его лицо посерело и как будто сморщилось. Это было удачное время чтобы искупить вчерашнее плохое обращение с больным. К счастью, его пульс и дыхание почти пришли в норму.

Руиз—Санчес тихо вошел в лабораторию и приготовил фруктозу для внутривенного введения. Одновременно, из банки консервированного яичного порошка он взбил что—то вроде суфле и поставил его на спиртовку жариться — это была еда для остальных.

В спальне священник установил стойку для внутривенного введения. Кливер даже не вздрогнул, когда игла вошла в его большую вену на внутренней стороне сгиба руки. Руиз—Санчес закрепил трубку пластырем, проверил, как поступает жидкость из перевернутой бутылки, и вернулся в лабораторию.

Там он сел на табурет перед микроскопом и, расслабившись, наблюдал, как наступает новая ночь. Он все еще чувствовал себя разбитым от усталости, но уже мог бодрствовать, не прилагая особых усилий. Плап—плап, плап—плап, пузырилось медленно поднимающееся суфле и, через некоторое время, нежный запах сообщил, что очень скоро оно может подгореть.

Снаружи неожиданно полило как из ведра. Так же неожиданно, дождь прекратился.

— Рамон, это завтрак так пахнет?

— Да, Майк. Еще несколько минут.

— Отлично. Микелис ушел. Руиз—Санчес увидел на рабочем столе темно—синюю книгу с золотым тиснением, которую он всегда носил с собой с самой Земли. Он машинально пододвинул ее поближе и раскрыл на странице 573. По крайней мере, она даст ему подумать о событиях, в которые он не участвует лично.

Прошлый раз он остановился на том, что Анита, которая «должна подчиниться похоти Гонуфриуса, чтобы смягчить свирепость Суллы и корыстолюбие двенадцати Сулливанцев и (как сразу предположил Гилберт) спасти девственность Фелиции для Магравиуса" — одну минуту, как могла Фелиция до сих пор считаться девственницей? Ага: «…когда присвоенная Микелисом после смерти Джилии» — это объясняло ее девственность, так как Фелиция провинилась, прежде всего, лишь тем, что была неискренней «… но она боялась, что, признав его супружеские права, она могла вызвать предосудительные отношения между Евгениусом и Иеремией. Микелис, который ещё раньше изнасиловал Аниту, освободил ее от необходимости уступать Гонориусу» — да это рассчитано, так как Микелис тоже имел виды на Евгениуса. «Анита взволнована, но Микелис угрожает, что прибережет ее дело на завтра, для ничем не примечательного Гуглилмуса, а она знала из опыта (по Вэддингу), что даже если применит ложь во спасение, то это никак не поможет.»

Так. Все это было очень хорошо. И, похоже, повествование впервые приобретало определенный смысл. Все же, размышлял Руиз—Санчес, ему бы не хотелось быть знакомым с членами этого семейства, имена которых заменены на условные латинские или быть исповедником у кого—нибудь из них. Вот, снова:

«Фортисса, тем не менее, вдохновленная объединившимися Грегориусом, Лео, Вителиусом и Макдугалиусом предостеречь Аниту описанием сильного телесного наказания Гонуфриуса и безнравственности (turpissimas*) (* turpissimas — постыдность, позорность (лат.)) Каникулы, покойной жены Мауритиуса с Суллой, торговцем церковными должностями, который отрекается и раскаивается."

Да, все сходится, если воспринимать это, не возмущаясь действиями персонажей — а все здесь указывает на то, что они вымышлены, — или автором, который, несмотря на свой мощный интеллект — интеллект возможно величайшего из писателей предыдущего столетия, заслуживает сочувствия, как самая жалкая жертва сатаны. Если воспринимать повествование именно как серые сумерки сознания, то весь роман, учитывая даже включенные в текст назойливые комментарии, можно оценивать под одним углом.

— Готово, Отец?

— Пахнет так, как будто готово. Агронский, почему ты не ешь?

— Спасибо. Можно отнести Кливеру…

— Нет, он принимает фруктозу. Сейчас, пока впечатление, что он, наконец, понял суть проблемы, снова не рассеялось, он мог сформулировать основной вопрос, тот тупик, который столько лет глубоко тревожил как его Орден, так и всю Церковь. Он тщательно формулировал его. Вопрос звучал так: