Городок Окуров

Четыхер вдруг схватил её за рубаху и потащил куда-то, глухо выкрикивая:

- А чтобы он тебя отхлестал хорошенько, вот зачем! Как ты Пашку...

Но прежде чем он успел ударить её, Лодка вырвалась из его рук, отскочила в сторону, взвизгнув:

- Фелицата Назаровна!

- Ладно! - тихо сказал Четыхер, исчезая. - Я тебя достигну!

В доме хлопали дверями, был слышен тревожный голос хозяйки, и точно кто-то плясал, дробно стуча ногами по полу.

Женщина, вздрагивая от холода, придерживая руками изорванную рубаху и спадавшую юбку, тихонько двигалась к крыльцу, в груди у неё разгоралась обида, сменяя испуг.

Жуткое желание знать, что случилось наверху, остановило её у лестницы, а сверху уже прыгала Розка, вскрикивая:

- Господи!

И её догонял плачущий голос хозяйки:

- Скорее, голубушка, доктора! А ты, Паша, за полицией - скорей!

Лодка бесшумно скользнула в угол коридора, подождав, когда подруги выбежали на двор, прошла в комнату Фелицаты, сбросила там изорванное бельё и на минуту неподвижно замерла, точно готовясь прыгнуть куда-то.

"Надо уйти!"

Увидала в зеркале своё отражение и, вздрогнув, начала поспешно одеваться в платье хозяйки, небрежно разбросанное по комнате.

Через несколько минут она шла по улице слободы, решив спрятаться у Серафимы Пушкаревой, шла - и в голове у неё вспыхивали одна за другой обидные и протестующие мысли о том, что - вот, нужно прятаться, что Четыхер может разрывать на ней одежду и грозить побоями ей, что над ней будут смеяться из-за связи с Девушкиным.

Мельком, между мыслями о себе, она подумала и о том, что Вавила, при его силе, мог серьёзно ушибить Симу. Это заставило её пойти медленнее, она плотнее закуталась тёплою шалью и ещё яснее почувствовала, что впереди её ждёт множество неприятностей, огорчений и некуда от них скрыться.

Не заметив, она миновала проулок, где жили Пушкаревы, остановилась у чьих-то ворот, послушала, как робко и жалобно стелется по воздуху сторожевой колокольный звон в городе, у Николы.

Тёмными буграми стояли дома слободы; между ними по улице бежал сырой поток ветра со стороны болот; где-то шуршали ветки деревьев о стену или крышу, и негромко, должно быть во сне, тявкала собака.

"Пойду лучше к этому, к свинье", - вдруг решила Лодка.

Она быстро направилась к мосту, ей уже казалось, что это самое умное пойти ночевать к Жукову: к нему не посмеет придти Вавила, и полиция - в случае чего - постеснится беспокоить ночью важного человека.

Но подвигаясь вперёд, против ветра, она вспоминала инспектора, его жалкое, беспомощное тело, склонность всегда чего-то пугаться, грубость, за которой - она знала - скрывается отсутствие характера, вспомнила противные привычки Жукова и брезгливо поёжилась, но в ней росло и крепло какое-то, ещё неясное решение, заставляя её добродушно и лукаво улыбаться.

Подойдя к крыльцу дома, она сильной рукой дёрнула за ручку звонка и, когда из-за двери сиплый старушечий голос тревожно спросил - кто это? кого надо? - Лодка ответила громко и властно:

- Евсея Лиодоровича надо видеть!

Старуха начала расспрашивать, кто и зачем так поздно пришёл, - Лодка отвечала ей сурово и сердито топала ногами.

- Уж извините! - отворив дверь и кланяясь, сказала старуха. - Ночью-то депеши только носят. А теперь - вон что идёт, осторожность нужна!

- Ну, молчи, карга! - ответила гостья.

Жуков встретил Лодку в прихожей, со свечой в руке; на плечах у него висело ватное пальто, в зубах торчала, дымясь, толстая папироса. Он радостно таращил глаза и говорил, растягивая слова:

- Это - комплимент! Как ты надумала? И разодета - ну-у-у!

- Соскучилась! - бойко сказала женщина.

- Ну, иди сюда! Петровна, самовар, живо!

Взяв Лодку за руку, он вёл её, сгребая ногами половики и путаясь в них, а она облизывала губы, осматривалась и дышала как-то особенно ровно, глубоко.

- Садись! А я - лампу зажгу. Хорошо, что ты пришла, чёрт! Понимаешь больше недели сижу, как сыч в дупле; скучища зелёная, хоть вой! А, чёрт, палец ожёг!

Он никогда не говорил так много, и Лодка смотрела на него с удивлением. Всегда грубый, подозрительный, недоверчиво ухмылявшийся, сегодня он был не похож на себя, мягок, говорил тихо и со странным вниманием поглядывал на окна.

- Что на улицах - тихо?

- Ночь ведь.

- Это ничего, ночь! Теперь... такие дни... короткие, что шум не убирается в них и остаётся на ночь. Вчера, около полуночи, вдруг - в окна стучат! Да! Сначала в одно, потом в другое. Я лежу и думаю - а вдруг влезут, чёрт их возьми!

Лампа у него гасла, когда он вставлял стекло в горелку, но это не раздражало его; всё тише он рассказывал:

- Выйдешь на улицу - везде какие-то нахальные рожи! Все кричат, смотрят октябрём, - да ведь теперь и есть октябрь!

Он зажёг лампу, вытер дрожащие и запачканные руки о полы пальто и пошёл куда-то в угол, с трудом двигая тяжёлые ноги, в ночном белье и больших войлочных туфлях.

- Эти маленькие городишки - точно мышеловки, ей-богу! - тихо говорил он. - Попадёт в такой город человек, и - капут ему! И - капут!