Еще раз безуспешно дернувшись, парнишка смирился с обстоятельствами, которые оказались сильнее. Подумав, что все происходящее сейчас с ним всего лишь сон, а значит, ничего страшного не случится, если он последует совету Вомшулда и посмотрится в витрину. Взгляд Каджи мазнул по зеркальной глади стекла и остановился на лице субъекта, с ошеломлением таращившегося на парнишку с противоположной стороны нереальности.
Лицо. Громко сказано. И неправдиво. Скорее физиономия или даже рожа трудно определяемого возраста. Лет двадцать пять — тридцать, возможно? Трудно отгадать точнее из-за откровенной алкогольной помятости, кучковатой небритости и грязной лохматости торчащих из-под шапки волос, похожих на старую паклю, которую сантехники поменяли в стыке труб на новую, а эту выкинули за ненадобностью. А она возьми, да и приземлись на макушку Гоше, которого, похоже, жизнь так же отвергла за ненадобностью, спихнув ударом бедра на обочину. Где он сейчас и стоял перед помятой жестянкой из-под селедки, призванной выдавить из прохожих слезу жалости и хоть пару грошей на опохмелку вкупе с закуской. Пардон, вообще-то этот мир магловский, а значит копеек. На дне жестянки сиротливо поблескивало жидкое созвездие мелочи, для оживления чувств прохожих разбавленное двумя мятыми червонцами.
Под потухшими, вечно слезящимися глазами у субъекта набрякли, отливая засинелой чернотой, обвисшие, будто у бульдога щеки, мешки — результат как минимум годичного запоя. На скуле красовалась впечатляющая по размерам свежая ссадина с неровными рваными краями, оставленная на память не то асфальтной болезнью, не то кулаком вчерашнего собутыльника. Некогда вполне нормальный нос превратился в подгнившую от длительного хранения сливу, опутанную мелкой сеткой сизых прожилок. Губы индивидуума потрескались, обветрили и покрылись в уголках коркой из подсохшей на легком морозце слюны. О зубах, точнее их жалких остатках, лучше даже не упоминать, настолько их редкий частокол обломков вызывал отвращение вперехлест с жалостью. Они, эти обломки, ведь наверняка настолько часто напоминают о своем существовании такой нестерпимой болью, что и худшему врагу не пожелаешь.